Владимир Шапко - Переезд на юг

Если Табашников, оторвавшись от рукописи, смотрит в окно слева от себя, то взгляд его упирается в железный гофрированный забор. Приветом от новых соседей висит на железе вьюн с белыми цветочками. Самих стен и окон дома не видно совсем. Зато к пустому утреннему небу почти плоско уползает шифер. Вроде заскорузлых накиданных стиральных досок. В толстой трубе из нержавейки тоже чудится что-то банно-прачечное. Что-то от советской вошебойки. Поникшие усы антенны – как усы от туго думающего хохла.

Обитателей дома, сидя на стуле, не увидишь. Нужно встать и вытянуть шею. Вроде как над забором. И тогда узришь женские передвигающиеся головы, две двери в дом, вытянутые кухонные окна и тюлевые занавески.

Пройдёт даже мордочка явного жиголо. С косицей на затылке, с усиками в ниточку. «Привет, старичелло!» В растерянности плюхнешься на стул, не понимая экрана компьютера.

Ничего не шло в голову, никакое сочинительство. Погружал экран в сон.

Выходил покопаться на огород.

Но тут как всегда начинали летать самолёты. Тяжёлые военные дуры пёрли прямо над домами окраин и дальше – над центром. Грохот утаскивали за собой зубодробительный.

Полетав неизвестно где, обратно спускались растопыренными, уставшими, вроде как замордованными. Ползали в километре по лётному полю, урчали. Будто страдали метеоризмом. Постепенно затихали.

Но это только начало. Прямо над домом и огородом Табашникова начинали шастать вертолёты всех мастей. Постоянная, любимая проложенная ими трасса.

При виде очередного хлопунца сосед, который не под носом, а на отшибе, весело кричал из своего огорода:

– Семёныч, глянь, пенсия твоя по небу летит. Месячная. Хлопает тебе в ладошки! Семёныч!

Табашников задирал голову.

А сосед всё не унимался:

– А вон уже два друга на подлёте. Уже две твои пенсии летят. Семёныч! За два месяца. Сразу! Аплодисменты тебе в небе творят. Твоим пенсиям! Семёныч! Ха-ха-ха!

Табашников хмурился, смотрел вслед улетающим вертолётам. Хотелось сказать известное. О своей и чужой армии. Но посмотрел на веселящегося голопуза и только подумал: дурак ты, Ваня.

Возле забора у Табашникова ржавый тонконогий мангал стоял. Будто сосед его подкинул. В виде троянского коня. И на земле, и в небе всё связалось в одно.

А голопуз кубанский всё смеялся. Самодовольный, самодостаточный, знающий как жить…

…На пенсию Табашников вышел недавно, год назад. До переезда в этот городок у моря. Ещё живя в Казахстане.

Проводы прошли буднично, серо. Директор института прищурился, но вспомнил. С облегчением тряхнул руку, проводил до двери. В бухгалтерии тоже не задержали: распишитесь, Евгений Семёнович, вот здесь и здесь, спасибо, полный расчёт! Кадровик, выдавая трудовую, хмурился. Ему положено.

Молчком собирал свои чертёжные причиндалы в родном Отделе. Хотел дать денег на отвальную, послать гонца – замахали руками: что ты! что ты! Быстренько скинулись, сгоняли. Потом чокались, хлопали по плечу. Коллектив небольшой – пятнадцать человек. Но все старались успеть к пенсионеру. Небольшая очередь со стаканами. Пердунки (трое) были напряжены, чувствовали себя на месте Табашникова. Суслопаров за стеклом делал вид, что ничего не видит. Ни брошенных кульманов. Ни толчею. Вокруг одного сотрудника. Бывшего теперь. Всё же вышел из-за стекла. Чокнулся. Потом даже сказал: «Ты это, Табашников, счастливо тебе».

Приняв в подарок нежданную богатую готовальню, Рая Тулегенова прослезилась. Надолго обняла. Сквозь платье чувствовал её литое, как у тюленя, тело. «Звони, Женя, дорогой, приходи, не забывай».

Вышел из НИИ «Казцветмет» на улицу. Будто и не работал в нём 18 лет.

В городке тоже стоял рёв. Правда, другой. Свадебный. Субботний. Длинные машины с женихами и невестами неслись по главной улице. Неслись с понтами, сигналя на всю округу. Женихи в белых рубашках высовывались из кабин чуть ли не по пояс. Уже безумные, что-то кричали. Явно прощались с миром поднебесным. Злые, брошенные внутри невесты ворочались как кошки-коты в мешках.

Пропуская на перекрёстке ревущую кавалькаду, Табашников сидел в частной мышеловке. С остальным терпеливым десятком мышей. Вас не преследовали в Казахстане? Не ущемляли в правах? Глаза дамы в Федеральной миграционной службе были требовательны, строги. Левый погон дымился в солнце. Нет, нет, что вы! Я в Казахстане жил хорошо! Пролетающий жених вдруг начал блевать, уделывать лимузин. Это плохо. Вы простой переселенец. Дама отпустила напряжение, погон загас. Вам придётся у нас много походить и поездить. Мышеловка тронулась, наконец. И сразу круто свернула к рынку.

– Какой сорт? – взял яблоко Табашников. – Как название?

Широкий кубанец будто запросто удерживал в раскинутых руках горы овощей и фруктов.

– Да кто его знает. Сладкое.

Явный перекупщик. Не садовод. С ленивым безразличным умом: та всё так сойдёт! Та всё так купят, сожрут!

– Что же ты сорт даже не удосужился узнать. Дай хоть попробую.

Пухлая загорелая рука срезала с яблока как с картошки. Сунула с ножом к носу. При виде чёрных грязных ногтей Табашников заколебался, но мужественно взял с ножа. Попробовал, похрустел.

– Возьму с килограмм. Только сам выберу.

Пузан кинул целлофановый мешок. И опять словно бы вознёсся. С раскинутыми руками, как целая Кубань. Вконец заевшаяся. Та пошли вы все!

Отошёл от прилавка. Опустил мешок в холщовую сумку. Нужно бы мяса ещё взять. Немного.

Долго ходил в гулком высоком зале, склонялся и словно бы внюхивался в разложенные на прилавки мясные души продавцов. Дорогие души, надо сказать. Продавцы хмурились. Как перед въедливым Онищенко. Наконец приглядел кусок и встал за пожилыми мужем и женой. Которые уже выбрали мясо, и нужно было только расплатиться.

Женщина испуганно шарилась по сумкам и пакетам, искала кошелёк.

– Нету, Коля, – повернулась к мужу. – Дома забыла.

– Да склерозная ты моя! – сразу запел старик. – Да сколько ж можно! И чего теперь?

Табашников дёрнулся заплатить. Полез за бумажником. Но старик тут же остановил: нет, нет! Спасибо. Мы сами. Сейчас сходим. Потом купим.

Старики уже выкладывали мясо назад. На прилавок. От стыда заспотыкались к выходу. Растопыривались, точно разом разучились ходить. Точно теряли друг друга.

– Их много тут ходют. Всё кошельки забывают, – совала мясо назад в кучу торговка.

– Куда же ты? – крикнула Табашникову. – Вернись! Скину двадцатку!

Зло хлопала ладошкой по кускам. Точно взбадривала, настёгивала свои ляжки. Полудурок!

Опять трясся в мышеловке. Маршрут петлял. Чуть в сторону от центра – дорога начинала бить по зубам. То чечётка от дореволюционного булыжника, то вспоротый советскими деревьями асфальт в буграх и ямах.