Владимир Шапко - Общежитие

Жалко было мальчишек до слёз…

– Может, с деньгами? – я дам…

– Нет… Спасибо… Поедем…

Пока Новосёлов был на работе, целый день просидели в общежитии, в комнате. Не выходили. Словно боялись, что их узнают.

Вечером Новосёлов втаскивал их чемодан в купейный вагон. Братья спотыкались сзади. Выпало им нижнее и верхнее место. Старушка говорливая напротив, рядом дочь её лет сорока. Всё хорошо, попутчики хорошие. Вот-вот поезд должен был тронуться… Ну, ребята! По очереди Новосёлов крепко обнял их. Похлопал по спинам. Пошёл по вагону.

Они стояли у раскрытого окна. В пыльниках своих. Запакованные,унылые, как голубцы. Новосёлов пригласил их приезжать ещё. На следующий год. Или зимой, на каникулы. А что? – остановиться есть где, приезжайте! Братья обещали. Вагон тронулся. Близнецы сразу же, как по команде, испуганно замахали. Часто-часто. Как машут малые дети. Новосёлов шёл,тоже помахивал. Почему-то сдавливало горло. Поезд заворачивало дугой, лиц близнецов уже не было видно, а они всё махали – сумасшедше вырывались из окна их руки. И, не видимое ими, жульем металось под вагонами солнце.

Тогда, в начале лета, она сидела перед Кропиным в кухне вместе с внучкой, толстенькой девочкой лет восьми-девяти.

При виде её старого, какого-то желтовато-оплавленного недовольного лица, подожжённого склеротическими костерками, при виде высоко и необычайно чадливо взбитых волос… на ум Кропину приходила далёкая, дореволюционная ещё смолокурня. Теперь вот обретшая ноги, пришедшая к нему в квартиру откуда-то с Алтая. С заимки. Пришедшая с посохом. Со своей сермяжной правдой…

– …Вы слышите меня? – громко спрашивали у него как у охлороформленного в операционной. И он вздрагивал, говорил, что слышит. То есть слушает, конечно. Извините…

Ходила по кухне Чуша, игриво поглядывая на Кропина. Как, по меньшей мере, на алиментщика. Долго разыскиваемого и вот, наконец-то, пойманного. Кропин, как заяц, косил одним глазом. Однако боялся только одного – как бы не ушла на плите манная кашка. Не подгорела бы там, не уделала бы плиту. Вставал, помешивал длинной ложкой. Возвращался на стул.

Постепенно стало что-то проступать, проясняться. В далёкие тридцатые здесь, в Москве, в небезызвестном ему, Кропину, институте работали с ним следующие товарищи… Товарищи были названы. Все. Никто не забыт.Притом особо подчёркнуты были две последние фамилии: Левина и Калюжный…

– Улавливаете теперь суть?..

– Нет, – честно взбодрил глаза Кропин.

– Я её сестра…

– Кого?..

– Левиной… Родная… Елизавета Ивановна…

Та-ак. Она хочет, чтобы как в романе. «Сорок лет спустя». Но, собственно, что же должно изобразить тут? Руками всплеснуть? Вскочить? Не может быть! Невероятно!.. Однако задача…

Женщина ждала. Улыбчиво, требовательно…

– Ну, и что же она?.. Как?.. Вероника Фёдоровна, кажется?.. Если память не изменяет, конечно?..

– Маргарита Ивановна! – вскричала радостно женщина. – Как вам не стыдно забыть, Дмитрий Алексеевич!

Дождавшись, когда Чуша ушла к себе, сестра Левиной приступила к подробному объяснению причин своего с внучкой визита, столь странного для Кропина. («Вы должны всё мужественно выслушать, Дмитрий Алексеевич, и принять. Всё!»)

Через полчаса выяснилосьЭто Всё … А зачем, собственно. Но – ладно.

– А почему вы сами не привезли Эти Бумаги? Чего ведь проще!.. – удивился Кропин.

– Видите ли, Дмитрий Алексеевич. Тут было две причины. Во-первых,мы не знали… живы ли вы – уж извините, пожалуйста. Во-вторых, Маргарита сама хочет вас увидеть, сама, понимаете? Ей многое нужно вам сказать лично. С глазу на глаз. Понимаете? Она больна, неизлечимо больна, да, всё это так (и это ужасно!), но она борется, она дождётся вас, Дмитрий Алексеевич, дождётся. Этим только и живёт сейчас. Неужели вы ей откажете?..

На Кропина смотрели глаза собаки, молящие, готовые заплакать. Кропин смутился.

– Но ведь я работаю… А ехать… сами знаете… На Алтай, в Сибирь…

– В отпуск, в отпуск, Дмитрий Алексеевич. Мы обождём… Мы дождёмся вас, дождёмся. Вы не пожалеете! Мы встретим вас как… как царя!Как Главу Государства! Дмитрий Алексеевич!

– Ну, уж – «как Главу Государства», – совсем смутился Кропин. Покраснел даже. Однако сразу же поднялся, чтобы тащить два здоровенных чемодана в свою комнату. И, поднатужившись, потащил. Забытая кастрюлька с манной кашкой уже чадила. Женщина кинулась, выключила газ. Затем догнала с внучкой хозяина и деликатно, в ногу, шла с ним, как бы не мешая ему нести два тяжелых этих чемодана. Словно бы даже помогая ему в ответственном этом деле.

В комнате Кропина она удивилась её размерам: да тут десять раскладушек можно поставить, не то что одну для вас! А, Дмитрий Алексеевич?Кропин начал было, что лучше ему у Жогина, соседа, который уехал сейчас,или, на худой конец, в кухне хотя бы.

– Но мы же взрослые люди, Дмитрий Алексеевич! Да и ребёнок вот… – Игриво она обняла внучку: – Правда, Ёлочка? (Ничего себе «ёлочка», подумал Кропин, глядя на чересчур упитанного ребёнка.) – И подвела черту: – Намэ т осегодня, думаю, не грозит. Вы согласны со мной? Хи-хи-хи!

Через десять минут (так и не поужинав) Кропин лежал на раскладушке, вытянутый как покойник, укрытый одной только простынёй. Боялся шевельнуться. Скрипнуть.

Уже в ночном сером коробе гостья металась вокруг кропинской тахты: раскладывала одеяло, расправляла, разглаживала накинутую простыню, выказывая Кропину обветшалые ляжки старухи. Потом быстро раздевала внучку. Толстенькая девочка покачивалась от усталости – тельцем беленькая, как свечка, с красным, пылающим перед сном личиком. Приняла на себя ночную рубашку… Когда всё было сделано и внучка лежала у стены, – гостья с озабоченностью посмотрела по безбожным кропинским углам. Не найдя ничего, быстро приклонилась на колено к полу, как бы создала быстрый божий мирок, пошептала в нём что-то с закрытыми глазами, перекрестилась несколько раз и юркнула под одеяло, перед этим метнувшись и сдёрнув свет. В темноте сначала говорила о сестре, о Маргарите, о её положении в городе, о семье, о внезапной страшной болезни, рассказала вскользь и о себе – как попала на Алтай. Кропин уже задрёмывал, когда его вдруг спросили, почему он до сих пор не женат. Спросили строго, словно бы даже официально. Да, товарищ Кропин! Повисла пауза. Смягчая её, спросили ещё раз. Более душевно. Даже с некоторым кокетством. Почему бы вам, Дмитрий Алексеевич, не жениться? Его попросили включить свет. Чтобы видеть его лицо. Ёлочка спит. Кропин потянулся, включил настольную лампу, стоящую на стуле. Гостья хотела,видимо, Поговорить По Душам. Она даже приподнялась на локоть на тахте – из ночной рубашки, как из оперенья, словно бы торчал старый, но ещё довольно кокетливый беркут… «Видите ли, сударыня, – откашлявшись, почему-то глубоким басом начал Кропин. Как мастодонт-генерал из старого анекдота. – Для того чтобы жениться, нужно для начала… как бы это сказать?.. нужно для начала помешаться, что ли. Стать помешанным. Одуреть. И довольно-таки сильно. Основательно. И самому одуреть, и той, на ком ты собрался жениться. Ей тоже. Понимаете? А в нашем возрасте это сделать уже довольно трудно. Почти невозможно. Не получается уже… одуреть…»