Владимир Шапко - Парус

– Я – Колчеданов! – гордо объявил тот сизым прислужникам социализма.

Колчедан, как известно, это руда. Из которой плавят железо. В конечном итоге варят сталь. То есть, говоря иносказательно, он, Дылдов – Сталин. Как бы даже главнее, первороднее. Колчеданов. Колчеданов-Сталин.

Остроносенький милиционер в очочках, похожий на безродного интеллигента, быстро записывал. Улыбался, крутил головой: ну, алкаш!

Выяснили всё по селектору быстренько, пристойненько. Тем более что адрес (домашний) мнимый Колчеданов дал правильный. Безотчетно, конечно. А остальное – дело техники. И всё записали точно: Дыл-дов. Лже-Колчеданов запылил было, но на него замахали: иди, иди, уморишь!

– А? Сергей? Вот гады! – Дылдов выпучивал глаза. Уже идя в коридоре. – Псевдонима даже не дают иметь!

Во дворе на борту разжульканного грузовика к встающему солнцу были вывешены обмоченные клиентами матрацы. Один висел отдельно. На кусте. «Это не твой там висит? А? Колчеданов?»

Хохотали так – как будто их рвало. Ходили, гнулись, выворачивались. Кол-че-да-нов? Ха-ах-хах-хах! А что? Надо быть гордым засранцем! «Колчеданов!» Звучит! Ха-ах-хах-хах!

Висели с пивом на столике в той же забегаловке на Брянской, откуда выбежали вчера и заорали: «Такси! Такси!»…

– А в общем-то – плохо твое дело, Серёжа. Мне-то что – дворник. Записной пьяница. А вот тебе… Который это залёт у тебя, Серёжа?

Серов отпил, закрыл глаза, замотал головой, не желая говорить…

Прощались возле метро. Удерживая руку Серова, Дылдов просил:

– Серёжа, не пей сегодня. Проспись как следует. Тем более что тебе во вторую… А?

Серов смотрел в сторону. Потом крепко сжал руку друга. Повернулся, пошёл.

Через стекло Дылдов видел, как он закинул в ящик пятак, как подошёл к эскалатору. Согбенная голова его походила на какой-то жалкий скуластый овощ, косо взятый на вилку… Голова полетела вниз, и Серов исчез. Серова не стало…

Непонятным охватываясь волнением, Дылдов начал ходить у входа взад и вперёд. Налетал на людей, отстранял их рукой, точно потерял дыхание, воздух…

На рассвете Новосёлов опять не спал. Второе утро кричала возле общежития какая-то птица. Тревожные крики её походили на звуки резко раскрываемых штор.

Ровно в 5.30 вверху заверещал будильник. Побежали по потолку босые женские ноги. Щёлкнула клавиша. И сразу потекло с потолка всегдашнее, вконец скулёжное:

Остановите му-зыку!

Прошу вас я, прошу вас я!

Потом жалостливое наверху сменилось бодрым, энергичным. По потолку начали резать твистом две пары шустрых женских ног:

Пе-эсня плывё-от, сердце поё-от,

Эти слова-а о тебе-э, Мо-сква-а-а!

Застенали, зарычали трубы. Как всегда напомнили о себе. Новосёлов внимательно слушал. Убить Ошмётка. Сантехника. Слесаря. А по стенам трубы уже словно расхлёстывало. Всё теми же лианами. Новосёлов внимательно смотрел. Точно. Только убить.

Брился у окна, подвесив на ржавый крюк оконной рамы зеркальце.

Точно болезнь его, точно его одушевлённый невроз, пэтэушники внизу уже стояли. В тумане, словно в упавшем на землю Млечном Пути мерцали звёздочки сигареток. Громадная туча, проделав за ночь большой путь, была на месте – прямо над пацанами. Пацаны поглядывали на неё, как на родную, готовились.

Идущий вдоль общежития лаковый «Икарус», казалось, поволок весь этот Млечный Путь на себе, то растягивая его, то сминая. И остановился, сплошь облепленный звёздочками. «А ну не курить!» – высунулся было шофер. Но тут же улетел обратно на сиденье – в дверь началось ежеутреннее яростное всверливание пацанов. Казалось, «Икарус» жестоко насиловали…

Новосёлов присел на стул, раскрыв створку окна. На дерущихся мальчишек старался не смотреть. Жадно дышал. К Москве летел ночной трейлер. Совершенно один на шоссе. Весь сказочный. Как Рождество.

Около девяти Новосёлов разговаривал в вестибюле с Кропиным. Дмитрий Алексеевич почему-то с беспокойством поглядывал на стену над кабинами лифтов. С месяц уже как соорудили там что-то наподобие табло. Точно сами по себе, неизвестно когда вылезали громадные округлые цифры оставшихся дней до открытия Олимпиады. Вроде как забиваемые голы над трибуной стадиона. Сегодня уже вывернулась цифра 10. Значит, десять дней осталось до открытия? Так, что ли, Саша? Новосёлов тоже смотрел. Точно не верил в достоверность этой цифры. Наверное, Дмитрий Алексеевич.

Из стеклянной клети входной двери вошла в вестибюль Силкина. В новом, свисающем до пола платье, со свободными крылатыми рукавами. Не очень даже узнаваемая Кропиным и Новосёловым, которые еле успели с ней поздороваться.

На возвышенной площадке перед лифтами гордо носила это платье как небольшой предстартовый дельтаплан. Точно выискивала с ним наиболее подходящее место, с которого можно было бы стопроцентно взлететь.

– Сегодня будут Манаичев и Хромов, – сказала Новосёлову. – Вы понадобитесь. Я – на шестнадцатый. (Этаж).

Вошла в раскрывшийся лифт. Дверь сдвинулась. Силкина взмыла, наконец. На шестнадцатый.

По приказу Манаичева с месяц как стали пригонять бригады маляров и плотников. Белить, красить, менять плинтуса, чинить двери, окна. Начали сверху, с шестнадцатого этажа. Однако работали бригады почему-то накатами. На день-два появлялись, потом исчезали. После них оставались брошенные высокие козлы, неприбитые плинтуса, банки краски, вёдра с мелом и известью. В коридоры как будто сначала запустили, а потом размазали по стенам стада зебр и леопардов. Детишек в коридор теперь никто не выпускал. В коридорах надолго поселились запустение и тишина.

Кропин смеясь говорил, что весь ремонт теперешний затеян с перепугу. Для перестраховки. К Олимпиаде. Вдруг какой-нибудь эфиоп-олимпиец забредёт ненароком сюда. Да, не дай бог, поселится. А, Саша?

Посмеялись. А если серьёзно, ведь сегодня должна явиться, наконец, и бригада слесарей: чинить краны, менять батареи. Продёрнуть кое-где новые стояки. Ведь всё закуплено, завезено, лежит в мастерской на первом этаже. А гада Ратова опять нет на месте. Дверь ломать, что ли, снова? Ведь ломали уже. Как выжить эту сволоту, Дмитрий Алексеевич? Посоветуйте! Ведь Хромов обещал убрать его!..

Обещать, как говорится, – не жениться, Саша, сказал Кропин.

Над ботинком на сапожной лапе трудолюбиво скукожился сапожник. Его раскрытая дверь соседствовала с закрытой дверью сантехника. Новосёлов спросил, был ли Ратов сегодня.

– А кто его знает… Ищи… – последовал философский ответ.

Сапожник взмахнул молотком, ударил. Любовно разглядывал результат. Снова взмахнул. И снова ударил. И вновь приклонился к ботинку с любовью.

Новосёлов шёл, сам не зная куда. Кипел злобой. Как от чёрта, позади на цыпочках пропрыгал Ратов-Ошмёток. Из одной двери в другую.