Владимир Шапко - У подножия необъятного мира [Хроника деревенского городка] [litres]

По Диктатуре, дымясь и вспыхивая в тёплых лучах восстающего солнца, словно в последнем на этой земле утешении, шёл актёр. Руки его были скрещены на груди, в глубокой задумчивости опущена голова. За ним, как китайский кули за господином, с тележкой о двух колёсах беспокоился Гранатобой. (Им доверили собрать все конские яблоки по всей Диктатуре в эту тележку.) Железные высокие колёса таратайкали на булыжнике, поторапливались за актёром, но, догоняя, старались быть на отдалении, чуть в стороне, замедлялись до видимого счёта маслянистых грязных ступиц, осторожно перетирали песок на камнях – не мешали актёру думать. Или вовсе остановятся, когда актёр станет – и качнуться боятся – переживают, терпят, ждут… Снова стучат, лязгают.

Из дворов, словно из провалившихся государств, заполошно горланили солнцу петухи. Мучительно пронзая влажный сумрак вдоль забора, тоскливым звуком трубы протянула высокая плоская сука. За ней – бодрые и загнутые, как баритоны – кобеля. Целый оркестр. Жизнь продолжалась. С грустью актёр улыбался: всё это он видит в последний раз…

На перекрёстке остановились. Актёр со скрещёнными руками – по-прежнему задумчивый. Гранатобой с тележкой за спиной – как терпеливая собака с опущенным хвостом. И тут, как говорится – пить или не пить? – жесточайше раскололо актёра. На две, как говорится, половинки… Затоптался несчастный на месте в полной растерянности. Конечно… не пить… никогда не пить! Но… но учиться… упорно, основательно учиться! И – просветлённый, отирая лёгкие слёзы, озирается актёр в поисках этой… как её?… забегаловки. Хоть какой-нибудь. Ближайшей. Срочной! Вот и Гранатобой его стоит, тоже ожил, тележку – к чёртовой матери! – ухо застенчиво задёргал, заулыбался. Милый ты мой Гранатобой! Пошли скорей! Друг!..

Через час с небольшим Гранатобой опять будет валяться на углу Диктатуры и Коммунистической, и его самого, как лошадиный навоз совком, сгребут с дороги и забросят в зёв серой машины, по бокам подмаскированной красными крестами. Восторженно начавший актёр с честью осилит целый день пьянства, на закате дня сам придёт в вытрезвитель и будет демонстрировать изумлённым экспертам, как чётко марширует он по одной половице, при этом скандируя: «Не пить, но учиться! Не пить, но учиться! Ник-когда!..»

Когда впервые Шаток закатил экскурсию ребятишек в редакцию местной газеты «Вперёд», попали они будто внутрь разгромленной голубятни. Все двери в коридоры распахнуты настежь, с бумагами клубили и клубили сами растрёпанные голуби. Бумаги взлетали, играли в пыльном солнце, стремились к полу, голуби гонялись за ними, подхватывали, как кровные свои перья, способили на себя… Шла срочная очередная реорганизация. Паническое какое-то перемещение. Из комнаты в комнату, с этажа на этаж, снизу доверху…

Ребята постояли какое-то время, осознавая всё. Но на них налетел сам Берегите Папу – и заярился, и заотмахивался бумагами, как турман крыльями. Пришлось бежать, выскакивать на крыльцо. Пот отирать, в душе называя чёртова Шатка нехорошими словами.

Сам экскурсовод, однако, после этой неприятности в редакцию проникать продолжал. И даже несмотря на упорное, непонятное какое-то недоверие Берегите Папу. Который всегда лично выносил его за ухо на крыльцо…

И только когда вернулся после госпиталя отец и стал работать в редакции, Витька подвёл его однажды, смеющегося, к Берегите Папу – и был представлен. Официально. А то – отмахиваться, за ухо выводить. Чего уж? Когда всё законно. Что было, то было…

Теперь продвигался Витька по коридору редакции всегда беспрепятственно.

Всё время открывались-закрывались двери. Справа, слева. Точно в сумраке коридора били-хлопали светом удирающих сотрудников. Стрекотали печатные машинки. Всегда неожиданно начинал извергать горячие новости телетайп.

Первую остановку делал у открытой двери в просторную комнату, в которой по окнам стекало с тенями тополиных листьев утреннее солнце. Сама комната походила на голый полупустой школьный класс во время большой, бесконечно затянувшейся перемены: те же вольные позы на канцелярских столах, смех, разговоры, дискуссии – «учёба» вся где-то там ещё, далеко впереди. Взлетали к потолку слова: «Корреспонденция!», «Моя!», «Десять строк!» Падали обратно: «Опять зарезал!..» В бессилии стонали: «Дуб-бина стоеросовая…» Это корреспондентская. Тут журналисты. Гордые. «Пап, а почему они всегда называют себя журналистами? Работают-то они ведь в газете, а не в журнале? А?» Николай Иванович долго смеялся, сквозь слёзы глядя на сына. «А ты у них спроси… Ха-ха-ха!»

Из районов приезжали собкоры. Бодрые, загорелые, полные запаха солнца, ветра, свежих новостей, самой жизни. Их сразу окружали, хлопали по плечам, с некоторой завистью слушали. Оставляли остывать за столами, где те, не теряя ни минуты, начинали дописывать что-то к своим статьям. А сами снова сбивались в кучки, снова вяло дискутировали.

Витькин отец редко принимал участие в общих рассуждениях. Стоя у окна, брал со стола бумаги, исписанные его мелким торопливым почерком, близоруко подносил к окну, к свету. Подержит так, потом будто черпанёт солнца – и уже осолнечненный лист положит на стол. Другой поднесёт, держит. И опять, черпанув, отложит вспыхнувшее солнце…

При виде Витьки всегда вздрагивал: что? дома чего? – но тут же, успокоенный сыном, гладил, трепал его стриженую голову. И сразу забывал о нём: опять подносил листы и черпал солнце. А Витька смотрел, улыбался.

Двери через три – совсем неинтересные двери, которые Витька пропускал: в тесной комнатёнке работали пожилые Мила, Дора и Сара. Эвакуированные машинистки. С постоянными папиросами в зубах – три чадливые керосинки. Тут же в углу, в их дыму, не работал некурящий Саша. Корректор. С вислым носом – будто с киль-грузом от детского планера. Левая рука дядя Саши со скомканным мокрым носовым платком постоянно лежала на белой лысине – это его наглядная головная боль от накуренного: пусть все видят. Правая же рука – с неподвижным, неработающим карандашом – на распластанной газете: пусть тоже все видят! И от этого весь он какой-то сразу видимый, хотя и постоянно мрачный и неподвижный. Он поднимал на Витьку тоскующие глаза: как работать в таком дыму? Скажи! Витя! Как?!. Витька опускал голову: он не знает, как тут работать, и ему жалко дядю Сашу. Тогда дядя Саша вскакивал, выбегал и бежал по коридору. С головной болью и газетой. Как бы проветривал их там, полоскал. Снова забегал в дым и стрёкот… Ну, как? Как тут работать?! Витька потихоньку отступал в безопасный коридор.

Иногда ближе к обеду прикатывал на «эмке» Главный. Вся редакция с Берегите Папу во главе высыпала на крыльцо. Онемело улыбалась. Смотрела во все глаза. Как на неожиданного высокого гостя. Как из правительства он. Вот он! Простой, оказывается. Как все. Во френче, в галифе. И резиновоголовый по моде. И сапоги хромовые. И – почтил. Да господи, встречайте его скорей! Ведите!