Владимир Шапко - У подножия необъятного мира [Хроника деревенского городка] [litres]

И дальше плавились звоны в вышине, и дальше чиркалось, бегало, спотыкалось понизу:

– …Идёшь, бывало, по бульвару – молодой, красивый, кремовая тройка на тебе, канотье, тросточкой фикстулишь – Аполлон! Больведерский! Бабёшки млеют, тают, плавятся. Глянешь направо – начинают ложиться. Налево – уже лежат! Любую бери! Тысяча и одна ночь! Рай! Блаженная Аркадия!.. Где всё это? Куда улетело?…

– …Это ты так с мужем разговаривать? Так свово законного позорить? Так с красным комиссаром?… Да я т-тя… Где мой кабур? Не знаешь? А ну ищи, стерва! Апосля кончать тебя буду!.. Она в ноги: да миленький, да хорошенький, да больше ни в жизнь ногой!.. Вот так – с бабами-то… Таперча приехал, лошадь поставил, в дом – бутылка на столе. Огурец там, шки… С устатку, разлюбезный муженёк! И кланяется. Во как выучил! А то, бывало, и воняет, и воняет… Где кабур, стерва? И – точка!..

На дармака объевшаяся Клоповна имела вид каменного идола из ковыльной степи времён зари человечества. Однако молниеносно била мужа по потной духарящейся головёнке. Клоп счастливо косел какое-то время, затем падал Градову под мышку.

Но растревоженному воспоминаниями актёру скучно, тесно, душно в этом сборище первобытных людей. Воздуху, воли, молодости былой хочется ему глубоко вдохнуть… Убирает резко Клопа… Однако долго ещё как слон ворочается в тесной комнате – никак не может наладить себя к выходу. Во дворе, отпав наконец от болтающейся воротины, тяжело, пьяно идёт через дорогу. Идёт к дому Зинки Грызулиной. Где так и прозябает в пожизненных квартирантах. Где давно уже нет Аграфены, давно уже нет отдохновения для души. Где ничего нет. Где поджидает его теперь только старческая неизбывная тоска. Теперешняя его верная сожительница. Эх-хх!

Такой же поникший, отрешённый, сидел в гулянке Кинстяньтин. Курил папиросы – одну за другой. Давно уже не работал он в военкомате. От заульгинских заимел непонятное, обидное прозвище Представитель. («Представитель чего? Кого? Мамаша? – стенал он в тоске тёще своей, Бабарихе. – И не стыдно вам? Повторяете за отсталым элементом, а сами не знаете – понятия не имеете! – что это такое!» – «Да уж знаем, знаем… Представитель!» – подмигивала дочери Бабариха.) В своё время его выдвигали, передвигали, задвигали и даже вышибали. Но не забывались старые верные кадры: с год вот как кинули его на культуру. К Суковаткиной. Замом. По времени же был пошит когда-то стального тона френч, под галифе – вкрадчивые сапоги, на голову – твёрдая фурага. Однако всё это как-то поблекло на нём, потеряло тон, опало, усохло. Выцвело. И былой настырности чуба – как не бывало: повял чуб, по мокрому лбу жёлто размазался. Что-то сломалось в Кинстяньтине, порвалось. Невеста его, томная Тамара, в жёнах стервой оказалась отъявленной. По утрам, едва глаза продрав, скребла его, пилила. Как милостыню, десятик скупердяйский кидала на пачку самых что ни на есть вшивеньких папирос. Детей у них не получилось. В чём, понятно, винили его, Кинстяньтина. И доченька, и мамаша. Да в две-то, да раззявленные кошёлки: проходимец! мерин! представитель!.. А кто ж не знает, что угрястая – сама фистулка пуста? Все и знают. Выйди на улицу, любого мужика спроси – ответит…

От этого всего да от того ещё, что и всерьёз-то его в доме не держали – в дело старая жлобовка не вводила, в долю не брала, а так он только: для гостей, вот как сейчас, для куражу, как графьёнок какой завалящий (тоже – отсталый элемент, а туда же – в благородных хотит походить, старая хищница!)… Словом, был теперь Кинстяньтин не тем Кинстяньтином, что когда-то беззаботно пил-ел вечерами у Бабарихи, с азартом хлястал картами по столу, жевал в темноте невесту, как бутылку с непонятной сигнатуркой: бальзам или яд?… Осунулся, постарел. Вроде б и ростом убавился. В писарях-то бравей ходил. И ноготь ростить на мизинце перестал. Зараза Суковаткина остричь велела. Ты, говорит, теперь на культуре: не положено. Военному человеку – и не положено. Я ей было… А она: и чтоб в полушубке своём не сидел – ты не на конюшне, а в помещении культуры. Эх, уходили сивку-бурку крутые горки! Только и осталось-то, что дерябнуть. А ну, нальём-ка!..

– Я те налью! Я те потянусь! А ну, поставь графин на место!

– Ты – мне – Представителю – замечание?… Ладно – дома поговорим…

Неожиданно для себя дёрнул песню. Начало:

Испугался, хотел прекратить в себе и с ужасом потащил, закатывая глаза и трепеща ресницами:

И в третий раз – уже будто склоняя девицу к тайному, запретному:

Гулянка закрыла глаза… и согласилась:

А в это время на огороде, из той самой ямы, на которую Лаврушка так и не перетащил уборную, привычно торчали головы Толяпы и Рудошки Брылястого. Головы блаженно кучерявились табачным дымом, выстилали его на пожухлую грядку огурцов. Лет уж по семнадцати головам-то стало. Долдонистые головы. Казалось, они так и вызрели здесь. В этой яме. На всяком мусоре её, костях домашних и диких животных. А что и «диких» – так не удивишься: Лаврушке однажды ружьё попалось в починку. Ну, семья и отведала «мяса дикой козы». Коза блаженно объедала сочный кустарник на острове. Призывно взблеивала подругам своим через Поганку, приглашала. Ну, Лаврушка и скрал козу. Стр е лил. Правда, пришлось потом бежать, отбиваться от Подопригорова. Зато на другой день был дикий селезень. Иссиня-огненногрудый. Матёрый. Он ещё плавал тогда у самого берега. С большим удивлением смотрел на лаврушат и на длинный ствол ружья… Ну, с которым Лаврушка-то из куста к нему вытягивался… Вкусным оказался он тогда зажаренным, этот селезень!..

Головы курильщиков убирались куда-то вниз, снова выныривали. По очереди запрокидывались с трёхлитровой банкой. Покачивались, отсасывали. Точно из болтающегося коровьего вымени. Отрывали себя от банки, проявляя волю. Вытирали губы, в восхищении покачивались: здорово шибает, чертовка! Видать, с табачком!..

Как всегда неожиданно, на краю ямы появлялся Муха.

– А-а! Курельщики! А-а! Спрятались! – Он уже четвероклассник, но «не стареет». В пожизненных Надюшкиных. Как синеньким оптимизмом поддутый. Сучит чёрными лапками: – А-а! Попались! Косорыловку украли! А-а! Скажу-у!..

Косорыловцы привычно шарят камень…

– У-уйди, гад!

– А-а! Скажу-у!..

И опять полная отсечённость от естественного ясного дня, опять электрическая нереальность комнаты, опять муторность подземелья, желудка…

Гулянка поникла, повяла. Осовела. Всё выпито, съедено, спето. Сознание ещё не выпрыгнуло окончательно – сознание выжидающе, тупо остановилось у края…