Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

Нанайка-то Надю не смущала, а вот этот… бородатый… Комната одна. Спали на нарах. (Мудрая нанайка – на полу, у печки.) Надя устраивалась у одной стены, этот… бородатый у другой – напротив. И глядит будто на тебя. Одним глазом. Всю ночь. Из-под полушубка… Чёрт!.. Ладно хоть двор крытый: и за дровами, и в нужник – терпимо. А у Нади ещё с желудком что-то. Каждый час-полчаса – бежит. Обратно с охапкой дров входит. Дескать, за топливом выходила. Завалила скоро дровами всю печку. И нанайку с ней. Бородач ухмыляется только… Чёрт!.. Заварил, правда, корья какого-то. В кружке. Выпила – вроде завязало, прошло. Ну, спасибо, конечно. Из вежливости пыталась заговорить – молчит. Два дня молчал, как сыч. И вдруг забалалайкал. И затренькал – не остановить. И смеётся, и мечется вокруг печки. Стены, всю избушку тенями пугает. И опять – как затонул. Ещё на сутки. Хмурится, морщится, как кислого наелся. Странный. Но главное – пазит. Одну за другой – заворачивать только торопится. Нанайка – та дремлет, и трубка её чуть дышит. Этот – клубами выпускает. И ночью встаёт. В темноте крутит. В нетерпении покашливает. Поджёг, наконец. Тянет. Весь медный. Как таз… Чёрт!..

Через четыре дня пурга легла. День посёлок как медведь ворочался, откапывался. День взлётно-посадочную били. Ещё день – ждали. Наконец – самолёт.

К самолёту Надя и «чёрт» шли окончательно молча, как закутанные наглухо. И в самолёте каждый отвернулся, в своё окошко глядел.

И вот после приземления в Иркутске, идя к домику с полосатой кишкой, Николай Иванович вдруг… сделал ей предложение. Совершенно неожиданно. Как упал. Как с крыши спихнули его к ней…

– Что? Что вы сказали?…

Николай Иванович снова процедил вбок:

– Будьте моей женой!

Надя, как в плохом романе, расхохоталась ему в лицо. Николай Иванович плюнул, со стыда потянул куда-то в сторону от домика с кишкой, куда-то к лесу, морщился, отворачивался. Словно никак не мог прикрыться от едкого ветерка…

На другой день, встретив её на улице в городе, требовательно остановил: «Минуточку!..» Вдёрнул побольше воздуха в себя – и опять рубанул: «Будьте моей, Надя… женой!»

Топтался в длинных, чулочных каких-то валенках, полушубок был, наоборот, короток ему, узок в груди. Он смущался, разводил в стороны красные, как у гуся, лапы: чего уж там… Ладно уж… Всё равно уж… Шапка его была дика и огромна…

– Вы же мне в отцы годитесь, Николай Иванович! В деды! (Она так и сказала «в дедЫ».) Мне ведь двадцать три года!.. И не стыдно?…

– Это ничего… Это пройдёт… Бороду уберу… сбрею… Подумаешь – разница… пятнадцать лет… кхех!..

И глаза его – глаза измученного брачным гоном оленя – вдруг рванулись к ней, ослепили на миг, стали ей близки, непонятны, пронзительны как… как музыка…

Не понимая: что? зачем? для чего? – она подхватила его под руку, быстро повела – напряжённого, не верящего – повела, сама не зная куда, на ходу пытаясь что-то сообразить, ухватить для себя что-то очень важное, необходимое, решить это что-то, скорей решить, пока не поздно…

Через неделю была свадьба. Вот так и оженились они. По-голубиному, можно сказать. Но на всю жизнь.

Тогда, в далёком теперь для них Иркутске, в скоропалительное своё сватовство, Николай Иванович пробормотал совсем вроде бы бессмысленное: «Это ничего, это пройдёт», – но как показало время – единственно верное, сердцем вытолкнутое. С годами то самое «это пройдёт» – словно сжималось, плющилось, становилось тоньше и тоньше, пока не исчезло вовсе… Ищи его теперь, кому надо!..

Конечно, было видно, что Надя моложе мужа. Но устоялся уже и начал просвечивать в глазах её тот чуть грустноватый, усталый ум, что приходит к людям, когда они далеко уйдут от своей середины. Николай Иванович – наоборот, как приостановился в пятидесятых своих, словно с грустной, понимающей улыбкой дожидался жену, чтобы вместе уж дальше идти, идти к одному для обоих концу… «Это он от курёшки такой! – смеясь, говорила Надя гостям. – Законсервировался! Чёрт!» И «чёрт» хохотал больше всех.

Но всё чаще и чаще зеркало на комоде как приказывало Наде: смотри!.. И словно выпуклый прохладный родник грустил в кустарниковой густоте осеннего вереска, схваченного морозистой паутиной… Забывшись, Надя ладонями натягивала кожу на висках – морщинки разглаживались, но лицо приобретало узкоглазое, восторженно-бессмысленное выражение… Витька ронял учебник на пол. «В Китай, что ли, собралась?» Ему даже смешно не было.

Надя хмурилась, отходила к столу, искала рукам дела… Даже губную помаду не держала в доме. Серьёзна слишком была для этого. Для всей этой «белиберды», как сама говорила. (К слову: у неё были только две оценки людей: «серьёзный человек» и «несерьёзный человек». Она говорила: «Ну, этот человек (мужчина, женщина, парень) серьёзный!» И это был чекан для отбивки самой высшей золотой пробы на этого человека. И – напротив: «Несерьёзный человек (парень, женщина, мужчина)… Пустой!» А это уж – тавро раскалённое на лоб или задницу барану…) Какая уж тут губная помада? Какая уж тут прощипка бровей «в ниточку» с последующей протравкой злющей марганцовкой?… Случись такое – глаза б на лоб у Николая Ивановича и Витьки!

Чередой идущими философскими вечерами бегал с табачным дымом по комнате Николай Иванович, всё так же кричал Шишокину, как неуязвимому, улыбающемуся глухонемому: «…Да пойми ты, пойми: глуп человек! В принципе глуп! Самонадеян и глуп!.. “Царь природы”… “взять их у неё – наша задача”… Кругом же сплошные мичуринцы, Лёша… “Взять, взять, взять!” Что взять? Душу вынуть у природы?… А с чем остаться? С чем?… А возьми войны? Возьми нескончаемую вереницу войн во все времена? Это от ума? Где тут разумение человека?… Глупость! Одна глупость! Величайшая, мировая, всемирная!.. На разных уровнях только она. Уровень разный. Лестница. Стремянка. Понимаешь? Все вроде кверху лезут – и на местах. Один воробей – вот на этой ступенечке, другой – вон с той хитрюще поглядывает: он выше, он – умнее. Выше – ниже, выше – ниже: и всё. Каждый должен соответствовать – понимаешь? Своей игре, положению на этой лестнице, то есть глупости… Токарь глуп по-токарному, милиционер – по-милицейски, министр – по-министровому… И – всё. Лестница – и воробьи… Бывает, конечно, перекидочки, возня, толкотня: кого-то спихнут, кто-то выше подскакнул. Но лестница-то остаётся неизменной. Куда её? Видна она, гола… И не дай бог тебе, если ты возомнишь, что умнее других. Несчастный, пропащий тогда ты человек! Ты должен соответствовать добровольно, всерьёз, со всей важностью, значительностью. И – всё. А остальное тебе не по уму. Ты уважать должен, трепетно уважать соответствие более высокое, чем твоё, и свысока поглядывать на тех, кто соответствует ниже тебя. Вот и фокус весь жизни, “вечный” её двигатель… Ты продукт обстоятельств, своей узкой среды, узенького времени. Ты можешь быть гениальным учёным-естествоиспытателем – и верить в Бога. Ты – современный дуролом – и не веришь ни во что. Радуйся: ты человек!.. Пойми, у людей всегда было и будет два сознания – высокое, озарённое, божественное… и обыденное, повседневное, низенькое. И второе задавливает первое, глупость – разум… На трибуне ты соловей, а слетишь на землю – ворон… Тут – как в церкви: зашёл – шапку долой! Понимаешь: свято… Как на улицу – извините-подвиньтесь: шапочку-то надену. Сквознячок… И по-старому, надёжно – локтем под дых ближнего… Вот так-то и прёт из нас “моё”, “я”, а не “мы”, “наше”. Тут-то и есть тот самый водораздел, рубеж, через который природа наша людская перешагнуть не в силах… Лишь единицы, единицы смогли воспарить над всемирной глупостью людской. Гении!.. Но их тут же обрядили божками и вставили в иконы… А это уже глупость – по второму кругу…»