Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

Дальше – как часто и неожиданно бывает на скученных базарах – пустырь. И как на подступах к неверным – вдали балаган-шатёр Алибы-хана. Но забыл словно Алиба-хан про неверных и натурально загулял: внутри балагана почти без перерывов наяривали представления, а снаружи, в тюбетейках, маленькие султанята ползали – мучительно выискивали хоть какую-нибудь, хоть малюсенькую дырочку в двойном брезенте…

Погранично высился у пустыря забор молокозавода. Длинный. Колючая проволока поверху подобна осенним застенчивым усикам клубники. Шаток попытался однажды заглянуть во двор молокозавода… Оставил на заборе полмайки. Унёс широкую царапину по пузу наискось.

И, наконец, длинное бревенчатое строение замыкало барахолку. Тут – культура. Тут – Культтовар и Забегаловка. Рядом. На равных. Чалдону это – благодать. В Забегаловке пару пива с мерзавцем ошарашишь – в Культтовар зайдёшь. В Культтоваре самописку приобрёл, вставил в пинжак – снова в Забегаловке: обмываешь. Ну чем не культура! Чем не красота!

Но не видит воскресная барахолка, не чувствует всей этой культуры вокруг. Теснится барахолка, скучивается. Солнцем распаренная, осоловевшая. Глухая и охрипшая. Слепая словно, бесповодырная. Точно согнали её сюда, окружили этими хибарками, культтовариками да и бросили. И стоит она по колено, по пояс, по горло в своём барахле, и медленно тонет, стенает, теряя силы и разум.

Плывёт всё мимо тебя, рябит – как в складе-сарае: нескончаемом, душном. Поверху одежда, понизу обувь, поверху одежда, понизу обувь. Платья, пиджаки, рубашки, брюки, костюмы целые, телогрейки, панталоны всех цветов, шляпы мужские, кепки, тюбетейки, шали, кружева, валенки, сапоги, сандалии, штиблеты, тапочки… Ох, в глазах рябко, в голове муторно! Воздуху бы! Глотнуть!..

Везде идут приценки, прикидки, торг. Откровенно идёт мужская да и женская примерка. Клоповна лифчик напяливает. Прямо поверх платья. Лифчик трещит, портниха руки ломает. Втиснулась, наконец, Клоповна… («Мужики, танк гусеничный! Спасайся!») Клоповна на смех и подковырки – ноль внимания: упёрла ручищи в бока и так, в лифчике, давай портниху стыдить: и где ты видела на русские груди такой лифчик? В какой моде? Афериська!..

Рядом – Пашка Лаврушкина. Соперница Клоповны. (Красавца писаного Лаврушку поделить всё не могут.) Во всём соперница. Даже в примерке. Вскинула на уровень глаз мечту голубую трикотажную – любуется…

Ещё один. Бухгалтер Фетисов. Как череп. Костлявый, жёлчный. Шныркает, толкается. Брюки себе высматривает. Чтобы не переодеваться, парусиновые штаны свои сдёрнул, перекинул на руку. На манер полового из трактира. Мстительно вышедшего с подчёркнуто грязным полотенцем. Да вдобавок в трусах и носках в шахматную клетку: чего изволите-с?… «Эй, стрыкулист! – кричит ему через головы торговка. – Двигай сюда! Брючата для тебя есть!» И пока Фетисов проталкивается к ней, с новой силой заливается: «А вот пинжаки! А вот брюки! А вот рубашечки но-овенькие!» Это баба базарная. Кадровая торговка. Из заульгинского золотого фонда Бабарихи. Базарным солнцем прокопчённая до селезёнки. Как ряженая, приплясывает, выкрикивает, пиджаками-брюками размахивает, сама в пиджаке, на голове кепка – пр-родаётся! – в зубах папироска – н-не продаётся! Налетай-подешевело-расхватали-не-берут! Размашисто, широко швырнула брючата: «Держи, стрыкулист! Примеряй!» Фетисов тут же встрелился в брюки, застегнулся. Дудчато стиснутый, прошёлся. Валко. Как на ходулях. «У-ух, брюч-чата! – орёт базару кадровая. – Как раз на костлявого!»

Тихо, особнячком, словно на маленьком островке терпеливой веры, стоят две старушки-кружевницы. Полуслепые уже. С остановленными в очках большими глазами. Кружева висят на поднятых руках. Как спущенная кожа этих изработавшихся лапок-рук… Иногда перед руками начинают проступать чужие, жадные грязные пальцы. Они мнут, растягивают кружева. Комкают. Потом вянут в равнодушии, исчезают. Старушки любовно оглаживают потревоженную свою работу, поправляют её и, поспешно переступив на другую ногу, снова застывают с застенчивыми полуулыбками полуслепых людей…

Хитро, не влезая в толкучку, рыскали вокруг неё, выманивали простаков всевозможные выниматели счастья с попугаями, свинками и мышами, Стопроцентные Выводители Пятен , с ног до головы перемазанные самодельными пастами. Длинный усатый человек сумасшедшего вида яростно садил из «духовки» кисточками в крутящуюся панораму – зло демонстрировал нерешительным зрителям выбивание только десяток! тридцаток! сотенных! пришпиленных к панораме. («Стреляй! А? Богатым уйдёшь! А? Стреляй!»)

А возле забегаловки, на ящичке из-под водочки, сидит парнишечка. Папиросочка с фиксы сочится. Чубчик из-под кепочки. Тощие сапоги – как ксивы. (Удостоверения личности.) Это Лёнчик. Щипач по образованию, шулер по совместительству. На другом ящичке, покрытом газеточкой – три карты. Три листика. Ленчик быстро перебрасывает их – узкие татуированные руки сизыми чайками летают.

Чалдоны сгрудились над ним, блукают глазами, уследить пытаются, Хитрость поймать… «Кака? (Какая карта?)» – Лёнчик откинулся на стеночку, чаек сложил, папиросочку сплюнул. «Вот энта!» – кулачиной ухнул чалдон, карту к ящику придавил, держит. Другой рукой задёргался – из кармана деньги торопится достать. «Не отпускай, Кольша! Даржи-и!» – «Даржу! Даржу! счас!..» Лёнчик хитрюще щурится, ждёт…

Алиба-хан не имел штатного зазывалы и потому перед началом представления возникал на высоком помосте балагана собственной персоной. Лёнчику бы возмутиться: чалдонов-то сразу сдуло, к пустырю бегут, сапожищи кидают – но Лёнчик не унывает. Подмигивает Шатку, как кормильцев бережно прячет под мышку три листика, быстренько сворачивается, тоже спешит к Алибе-хану: самое место там пройтись по ротозейным карманам.

Алиба-хан – в длинном чёрном плаще и серебристой чалме с алмазной звездой. С ним – султанистый баянист и две ассистентки в прозрачных шароварах и с обнажёнными пупками. Алиба-хан складывал ладони у груди, закатывал глаза к небу. Молился как бы. И заодно ждал, когда народу набежит побольше. Потом начинал пугать, будоражить толпу: как Змей Горыныч трубил в неё горючим длинным пламенем. Сверху. И на него, как на жуткую картину, показывали ручками ассистентки.

Как-то гюрзово-гадючьи-гангово заиграл вдруг султанистый баянист. И не удивиться никому, если б из баяна, как из гадючника, неожиданно вымахнули бы кобровые две головы, плотояднейше журча жалами.

Ассистентки под музыку эту – завыгибались. Будто в гареме. Иногда в мостики шли. Одновременно. Или шпагатами на доски падали. И тогда Алиба-хан на них показывал. Как бы предлагал. Потом кричал в трубу, что представленье не за горами и что уж лучше поспешить с билетами. А то и в дураках можно остаться… В последний раз горящим бензином трубил. Очень сильно. Как бы на всю округу. И, поклонившись, заметал Султанистого, ассистенток и себя плащом, как чёрным широким крылом, куда-то вниз, в балаган. Народ возбуждённо расходился.