Владимир Шапко - У подножия необъятного мира. Хроника деревенского городка

Не чувствуя жарких выдохов зала, сидела потом Халида в первом ряду и, подавшись вперёд, словно пыталась разглядеть над сценой какие-то белые, порхающие, не дающиеся ей, вроде бы русские слова. «Мой подзащитный, я бы сказал, натура сложная… э-э… и, не побоюсь подчеркнуть, даже противоречивая. Да-да, противоречивая… Однако! Однако факты таковы, что я обязан с прискорбием указать… э-э… на недопустимость такого поведения со стороны… э-э… данного индивидуума. Да. Гхы-м-м! Осмелюсь… э-э… позволю себе продолжить…» О чём говорит этот толстый человек? Почему его слова такие же белые и пухлые, как и плавные взмахи его белых пухлых рук?…

Когда белое порхание становилось непереносимым, Халида удушливо откидывалась на спинку кресла, запрокидывала лицо, точно чёрный, натянуто скуластый барабанчик. И сквозь красные набежавшие слёзы видела она горы. Обласканные солнцем, величавые. Отары овец сворачиваются шубами и снова расстилаются по склонам. Пастухи в прямых бурках гордо стоят с крючкастыми длинными палками. Вспухая, пенясь, вырывается стиснутый ущельем горный поток. И с узенького берега кидает камушки в воду маленький мальчик. Года три ему, стриженый он, с орлиным носиком. И девочка лет пятнадцати набирает неподалёку воду в кувшин, тонкий как цветок… Где? Когда это было? Кто эта девочка и мальчик? Младший братишка и старшая сестра? «Подсудимого отличает крайняя жестокость. Был случай, когда…» Девочка очень красивая: с большими затенёнными и прохладными глазами, с длинными косами, в длинном стройном платье со свисающим узким красивым поясом. «Однако судмедэкспертиза подтвердила полную вменяемость подсудимого…» Девочка всё время посматривает на братишку. А тот уже в поток по колено залез – и черпает, и рассыпает над головой солнце. Пригоршнями, пригоршнями подкидывает, смеётся, смеётся не переставая. Девочка ставит кувшин на плечо, крикнув шалуна, хочет идти… и вдруг видит в потоке сына. Своего. Талгатку. Присевшего, с придвинутой к ревущему потоку слушающей головой. Глаза его сжаты ужасом, он весь сжался, как чёрный камушек!..

– Талга-а-а-а-а-а-а-а-ат! Аа-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

И чёрные летучие крики женщины взмывали и бились о черноту закулисья. Вниз падали. Снова взлетали, ударялись, рвались в запредельность:

– Тага-а-а-тка-а-а! Улы-ы-ым (сынок)! А-а-а-а-а-а-а-а!..

И опять вели её через зал. Почти невесомую. Как распростёршуюся, дрожащую, убитую летучую мышь. И опять зал задохнулся и замер, зажав слёзы.

Когда зачитали приговор – двадцать пять лет заключения (высшую по тем временам меру) – Хашимка впился зубами в руку. И вдруг кинулся на конвоира. Ударил в лицо, стал рвать автомат из его рук. Зал закричал. Судья и заседательницы вскочили и застыли, как приговорённые. Несколько мужчин бесстрашно вымахнули на сцену, но конвоиры уже круто заломили Хашимке руки и, поддёргивая вверх, быстро повели к кулисам. А он, пригибаясь, ломался к полу и, стравливая боль и злобу, кричал:

– Ы-а-а! Ы-а-а! Ы-а-а-а!..

Лицом отвердев, как мел, судья судорожно, одной рукой, комкал, сгребал бумаги со стола. Бумаги не давались ему, бело, немо спархивали на пол, и за ними испуганно бегали две пожилые заседательницы.

Всю ночь он крадётся с лошадью по нескончаемой улице. Всё в ней узко, стиснуто камнем: стиснутая, горбится мостовая, в страхе прижимаются к тёмным тяжёлым домам потные тротуары слева и справа, стиснут вверху меж домов задохнувшийся свинцовый предрассвет.

Он хитрый: он с самого начала улицы надел лошади валенки. На все четыре ноги. Понадобилось две пары валенок. Он хитрый: теперь их с Милкой никто не услышит. Сам он босой.

Где-то чуть дальше, скоро уже, должен быть выход. И ударит свет, солнце – он выйдет тогда к деревенскому городку, который раскинулся у подножия необъятного мира. Где-то близко уже. Только не надо бояться – их никто не услышит.

Он останавливается, гладит дрожащую мокрую лошадь. Успокаивает. Вдруг видит висящий ряд распятых окон… Расплавленный, немо кричащий… Ещё один. Ещё. Выше… Зачем-то пересчитывает их по всем зданиям… Слушает стиснутые удары сердца… Ничего, ничего, успокаивает себя, подумаешь – распятья, это не люди висят, это просто распятья, мало ли их кругом, это кажется мне, это сон, не надо думать об этом, надо спешить, где-то тут уже, недалёко, рядом.

Пригнув голову, он не смотрит больше на окна. Он торопится. Потихоньку подбадривает себя и лошадь. Но уже чувствует, знает, что вот сейчас, вот в следующий миг, вот на следующем последнем его шаге… сверху опустится большая рука… и возьмёт его и лошадь… возьмёт, стиснет и размажет по мостовой.

Его давит удушье, голова его мечется по подушке. Он перекидывается с облегчением на бок…

В такой же предрассветной мгле он и лошадь стоят на краю какой-то площади в спящем тёмном булыжнике. Лошадь опять в валенках, на нём же почему-то Лаврушкин «кабардин»… шляпа… Хотя он и босой… Странно.

За спиной у них нависало громадное здание с впаянными в стены колоннами, с тысячью слепых окон и флагом на крыше.

На середине площади видится высокая трибуна, обтянутая вроде бы тёмной материей, а за трибуной, ещё выше, на постаменте – памятник. Они видят только высоченную, на многие тонны, шинель и фуражку. Лица ещё не различить.

Посматривая на трибуну и памятник, он никак не может вспомнить: какого числа ему на работу? Ведь в отпуске он на этой площади, только в отпуске. На работу ведь надо ему. На работу!.. А когда?… К какому числу?… Куда?… В какую организацию?…

Он поворачивается к лошади – лошадь опускает голову… «Да что ж ты молчишь?! – забывшись, кричит он. – Ты же знаешь?!» Лошадь виновато, как в шоры, уводит выпуклый глаз.

Вдруг он слышит далёкие, точно из-под земли, глухие удары: бум-бум! Бум-бум!.. Внезапно всё обрывается…

Сдёрнув шляпу, он падает к булыжнику – слушает. Смотрит вдаль по горбу площади – площадь сразу окостеневает ровно миллионом черепах, напряжённых, чёрных.

И всё явственней, явственней он слышит удары колотушки в барабан:

– Бум-бум! Ия-бум-бум! Бум-бум! Ия-бум-бум!..

Он вскакивает, насаживает шляпу.

– Это же Бамбасов! Милка! Бежим!

Они бегут навстречу, ветер свистит в ушах. Резко останавливаются, слушают…

– Ия Бамбасов! Где Бадайкин? Ия Бамбасов! Где Бадайкин?…

– Это они, они! – плачет он. – Милочка! Скорей!..

И вот уже они видят приближающийся оркестр. Долгую, как до Закарпатья вытянутую трубу тащит впереди Бадайкин. Труба таскает Бадайкина во все стороны, но Бадайкин верещит на ней: выполним и рапорту-у-у-у-им! Выполним и рапорту-у-у-у-у-им! Ухает рядом Капустов: ух, выпиши! ух, выпиши, бей тебя в шары! Дёргает кулису тромбончика Шкалёв: сбе-га-ю! сбе-га-ю! сбе-га-ю! А Бамбасов – в барабан, в барабан! Снизу колотушкой весь оркестр подбивает: Ия Бамбасов! Где Бадайкин! Ия Бамбасов! Где Бадайкин! И томная девица на валторне капризничает вариационно: мой паёчек так уж мал, так уж мал!..