Михаил Елизаров - Земля

Но никогда раньше не доводилось мне видеть такого шикарного салона. Больше изысканной кожаной отделки впечатляли деревянные, драгоценного янтарного блеска, панели, которыми были щедро инкрустированы двери и приборная доска. Руль походил на штурвал какой-нибудь миллиардерской яхты.

Усевшись, я закрыл дверь и будто оказался в вакуумной капсуле, чью пахнущую освежителем тишину разделял со мной Глеб Вадимович. Звукоизоляция была потрясающей: дождь, шелест ветра, крикливый голос Гапона – все шумы оказались разом отрублены единым герметичным хлопком.

Кресло было широким и невероятно удобным. В отличие от прочих машин, где мне когда-то доводилось сиживать, тут вполне хватало места и для вытянутых ног. Слева на широком подлокотнике лежал пульт, управляющий непонятно чем. Лакированную доску усеяли какие-то кнопки, назначение которых я вообще не представлял. В глубине между креслами помещался мини-бар. Крышка его была сдвинута вниз, виднелись горлышки бутылок.

Я старался не проявлять излишнего любопытства, просто смотрел под ноги на чёрный коврик. В какой-то момент показалось, что Глеб Вадимович украдкой наблюдает за мной в зеркале, но, когда я поднял глаза, отражение его тотчас сбежало.

– …Депутатский мандат, конечно, вещь хорошая, но спасает далеко не во всех случаях!.. – снова ворвался в салон голос Гапона. – Стреляют-то не в мандат, а в башку! Хе-е!.. – это Денис Борисович открыл дверь машины.

– До встречи, Аркадий Зиновьевич. Отдельная благодарность за великолепное угощение! – Денис Борисович с юношеской гибкостью уселся на переднее кресло. Снова хлопнуло. Посторонние звуки остались снаружи.

Урчал прогревающийся мотор, Гапон на разные лады махал нам рукой – то так, то эдак, чуть ли не слал воздушные поцелуи. Потом с видом, будто вспомнил нечто чрезвычайно важное, постучал с моей стороны.

Я не без труда отыскал на янтарной панели нужную клавишу и до половины опустил стекло. Мягко шурша, оно съехало вниз, похожее на прозрачный нож гильотины. В салон хлынула талая сырость.

Гапон улыбался, точно оживший чеширский смайлик, безумный и клоунский:

– Ты там поосторожней, Володька, не безобразничай!.. Как в песне поётся – только не усрись на полдороге, товарищ жопа! Ха-га-а!..

– Уж как-нибудь!.. – я по-хозяйски откинулся в кресле и поднял стекло.

Дождевые капли на стекле напоминали орду, штурмующую крепостную стену. Юркие, упрямые, они карабкались вверх, а дворники, точно средневековое вундерваффе, раз за разом сметали все атаки прозрачных воинов.

Из темноты показался и вырос кряж пустотелых высоток. Где-то на уровне последних этажей сыпала гаснущими звёздами сварка, а рядом зиговал стрелой подъёмный кран. Похоже, это были те самые “монолиты”, к которым приценивался Никита в мой первый вечер в Загорске. И я готов был поклясться, что определённо видел эту стройку минут двадцать назад. Запомнились небесная сварка, кран и заодно мысль: “Надо же, ночь, а люди трудятся…”

Прежняя тревога поутихла, я не особенно переживал, что мы заблудились и нарезаем второй круг по объездной дороге. В пластиковом стаканчике на донышке плескался арманьяк. По любезному предложению Дениса Борисовича я угостился наобум из мини-бара и гомеопатически опохмелялся, по-пчелиному окуная самый кончик языка. Экзотический алкоголь на вкус напоминал самый обычный коньяк, разбодяженный ещё чем-то крепким. Когда-то на дне рождения Николая Сергеевича, отца Толика Якушева, мы тайком слили из бутылок остатки, а полученную смесь разделили поровну, каждому по полрюмки – получился примерно такой же арманьяк…

Я не заметил, как погрузился в поверхностную грёзу, что роскошный “майбах” – моя собственность. Было приятно просто молчать и смотреть на летящую обочину: рекламные щиты, люминесцентную слякоть, поля, чёрно-белые, как коровьи шкуры.

Потом замелькала промзона: ветхие цеха из кирпича, новые бетонные корпуса, врытые в грунт приземистые купола, похожие на фантастические бункеры или бомбоубежища. Элеватор комбикормового завода в подсвеченной темноте выглядел словно орбитальная станция, да и вся ночь была точно открытый космос.

Денис Борисович, едва мы тронулись, должно быть, из вежливости спросил, как меня угораздило оказаться на втором городском… Я мог бы ответить что угодно, придумать любой удобоваримый ответ, но вместо этого начал рассказывать ему про насекомий погост, малолетнюю похоронщицу Лиду-Лизу, трупик ласточки в школьном портфеле.

Не знаю, что произошло со мной. Это были очень личные, даже заветные истории. Но дорожная обстановка убаюкивала, а Денис Борисович, сидя вполоборота, одобрительно щурился, уточнял, задавал вопросы и вообще вёл себя как слушатель, которому всё до чрезвычайности интересно.

Услышав, к примеру, про заброшенный детский сад и странную парочку возле кладбища-песочницы, воскликнул увлечённо:

– Так это были те самые, из детства? Ваша Лида-Лиза? Ну надо же!

– Нет, не они. Просто какие-то случайные подростки. Прогульщики. И детский сад не тот. Я спрашивал у матери. Мы жили тогда в Тушино, а моя московская школа была уже на Беговой…

– Жаль, очень жаль! А может, всё-таки они? Ведь даже рисунки на стене совпали!

– Так этого изобразительного добра в каждом детском заведении на каждом заборе хватало – Незнайки, Буратины.

Особый фурор вызвала эпитафия с памятника дедушки Лёни.

Глаза у Дениса Борисовича вспыхнули, как у кота. По его настойчивой просьбе мне пришлось несколько раз воспроизвести четверостишие, давно ставшее для меня обыденным:

– За смертной гранью бытия, в полях небытия кто буду – я или не я, иль только смерть ничья!..

– Просто удивительно. Ничья смерть… – зачарованно повторял Денис Борисович. – И особую пронзительность добавляет нюанс, что вопрос звучит именно на кладбище, которое является символическим топосом неопределённости!

Мне было лестно, что он так высоко оценил намогильные дедушкины стихи. Ведь эпитафия сохранилась только благодаря моему волевому решению.

– Не знаете случайно, кто автор? – спросил Денис Борисович.

– Это как в живописи – “Портрет неизвестного”, – я отозвался давними отцовскими словами. – Эпитафия неизвестного.

– И как сами думаете, о чём сия скорбная мудрость?

– Ну… – я задумался. – Безымянный сочинитель опутал хореем главную драму человеческого ума. Будет ли в небытии хоть какое-то “я”, или же всё сводится к одной на всех безличной неизвестности – ничьей смерти? – и самодовольно посмотрел на Глеба Вадимовича – оценил ли?

– Бу́-ря. Мгло́-ю. Не́-бо. Кро́-ет! Вот это хорей… – тот кисло прокомментировал. – А у вас четырёхстопный ямб. Мой-дя́! Дя-са́! Мых-че́ст! Ных пра́вил!..