Михаил Елизаров - Земля

Доктор Роман Александрович, худой, кадыкастый, с подростковыми, во все стороны, вихрами, судя по всему, сам осознавал свою вопиющую моложавость, поэтому для солидности разговаривал нарочитым баритоном. Ощупывая моё лицо, проговаривал строчки детского стихотворения:

– Толя пел… Борис молчал… Николай ногой качал… – а потом отправил меня на рентген в соседний кабинет.

Дальше пошло быстрее. Утомлённая врачиха-рентгенолог показала крючок, на котором висело какое-то подобие слюнявчика на свинцовой подкладке. Я надел его, пристроился перед экраном, бережно взгромоздив подбородок на подставку.

– Не дышим! – прокричала врачиха из своей каморки. – Не шевелимся!..

Мне показалось, что вместо воздуха я втянул в лёгкие вакуум, остановивший само бытие. Услышал наконец:

– Выдыхайте! Ожидайте в коридоре, снимок будет готов через десять минут…

Санёк оказался неплохим диагностом. Когда я вернулся, Роман Александрович, разглядывая мои призрачные челюсти и треугольный провал переносицы на рентгеновском снимке, заключил:

– Самая скучная картинка за сегодня! Прямо скучнейшая! Ничем не могу порадовать, кроме закрытого перелома костей носа без смещения отломков.

– А по ощущениям, будто ещё и челюсть сломали, – пожаловался я.

– Не, – он покачал головой. – Там сильный ушиб жевательных мышц, посттравматический отёк. Возможно, растяжение связок или мышц шеи, произошедшее из-за удара…

– Говорю же, не били. Сам упал.

– Это мне индифферентно, – позёвывая, отозвался Роман Александрович. – А теперь совет на ближайшие две недели. Рот широко не открывать, исключить твёрдую пищу, жвачки-семечки – в общем, создать покой для сустава. При болях принимать любые анальгетики: баралгин, пенталгин, кеторол. Для носа – холод местно прикладывать. Денька два – три.

Фельдшер обработал перекисью моё лицо (в итоге оказалось, что рассечена только бровь, а на подбородке просто глубокая ссадина, которая уже перестала кровоточить) и быстро наложил швы.

Я поздравил фельдшера и доктора с наступающими и оставил на инструментальном столике пятисотрублёвую купюру.

Думал, Санёк ушёл, а он терпеливо дожидался меня в коридоре – давился смехом. Оказывается, бичеватый кавалер снова вернулся. Даже уйти далеко не успел, поскользнулся посреди больничного двора на бахиле и приложился головой о какую-то ледяную кочку.

– Так что, мыло-мочало, начинай сначала! – сказал Санёк. Опухший полукруг свежего шва вокруг глазницы топорщился ниточками, похожими на насекомьи усы. – Запиши мой телефончик, браток, мало ли чё…

Мы обменялись номерами и простились. Я позвонил Алине, сказал, что у меня всё в порядке – кроме одного нюанса, который я хочу прояснить.

– Буду через пятнадцать минут, – ответила она.

Я ждал Алину у заснеженного крыльца, вертел нервную самокрутку из справки, в которой написали, что мне оказали врачебную помощь и провели рентгенографию костей носа и челюстей в двух проекциях.

Позёмка подогнала под ноги полупрозрачный голубой пузырь. Я поднял его. Это была брошенная бахила. Разжал пальцы, и ветер закружил её. Невесомая, она напоминала улепётывающего по аллее кроху-призрака. Я не спускал с бахилы глаз, пока она не скрылась за кустами. Оглянулся на дорогу и увидел красную “мазду”.

Алина успела переодеться. Ни юбки, ни чулок – обычные джинсы. Вместо сапожек – потёртые кроссовки на липучках. Лицо уставшее, хмурое.

– И что же тебя интересует? – сухо поинтересовалась. – Поведай.

– Сейчас…

Она повезла меня на Сортировочную. Сквозь трещину в стекле посвистывало холодом – тонкой, острой, как бритва, ледяной струйкой.

Я собрался с духом:

– Скажи, только честно…

Алина еле заметно улыбнулась:

– Когда говорят: “Скажи честно!” – понимаешь, что сейчас придётся врать!

– Мне нужна правда. Как ты определила, где чей футляр?

– Вот оно что… – в голосе Алины прозвучало искреннее удивление. – А я, признаться, ожидала, что ты начнёшь выпытывать, не ездила ли я к Никите. А ты опять заладил про часы. Ну, как определила… Догадалась!

– Как?

– Секрет фирмы!

– Это не ответ.

– Просекла на уровне интуиции.

Я видел, что она начинает злиться, но это меня только раззадорило:

– То есть ты не была до конца уверена, что разбиваешь футляр именно с Никитиными часами?

– Мне кажется, ты выбрал не самый удачный момент для ебли мозга!

– Всё ясно, – мрачно отозвался я.

Какое-то время мы ехали молча. Потом Алина проговорила:

– Я не хочу вдаваться в подробности вашего семейного маразма с часами. Это не моё дело, каждый сходит с ума, как ему заблагорассудится. Я просто видела, что Никита забьёт тебя до полусмерти. И что хорошего? Один будет инвалидом, другого снова посадят. Вас нужно было остановить любым способом. Я решила разбить первый подвернувшийся футляр…

– Ты не понимаешь, что натворила! – с отчаянием воскликнул я.

Она глубоко затянулась, выдохнула:

– Почему же? Я как минимум спасла тебя, а Никиту раз и навсегда избавила от нелепой и обременительной зависимости. Ты так не считаешь? Это же какой-то навязчивый бред с этими часами!

– Они были с ним почти сорок лет! Как второе “Я”!

– Ну, поставь, блять, кенотаф на месте гибели Никитиных часов, если тебе станет легче! – И продолжила более вкрадчивым тоном: – Володя, я сама обожаю игры мифологического мышления, но не стоит перегибать палку. Я всё прекрасно поняла про ваше биологическое время. Но поверь, если бы хоть на миг допустила, что сломанные часы могут реально повредить кому-то из вас, то я бы лучше вызвала мусоров.

Мне горько подумалось, что идея с кенотафом не такая уж и бредовая. На том чёртовом пустыре их могло бы находиться уже четыре…

Алина во двор не заезжала. Остановилась на углу дома, перед поворотом.

– Нитки такие убогие… – прикоснулась к моей брови. – Очень болит?

– Не-а… Челюсть только ноет.

– А когда швы снимут?

– Сказали подойти через неделю… – Я взялся за ручку двери. Спросил наудачу: – Может, зайдёшь ненадолго?

– Не сегодня, – ответила.

Я сообразил, что она побаивается Никиты – вдруг он опомнился и теперь подстерегает нас возле подъезда.

– Вдруг это тебя утешит, милый, – сказала. – Если бы я по случайности раскокала твои часы, то всё равно была бы сейчас с тобой, а не с ним!

Она приблизилась и поцеловала – без губ, одним языком. Его влажный и твёрдый кончик показался мне крошечной змеиной головкой, примеривающейся, куда бы побольнее ужалить.

Дома я достал из морозилки пару заледеневших пельменей и обложил ими переносицу, чтобы обеспечить рекомендуемый холод. Лицо довольно быстро закоченело, ноющая боль унялась, и я благополучно вырубился.