Владимир Шапко - Семь повестей о любви

Татьяна Мантач вышла из вагона через три остановки на станции «Киевская».

…Очень необычная женщина. Даже внешне. Никогда не встречал такой. Ореховые красивейшие глаза. Но как не её. Как взятые напрокат. Чужие белому лицу и рыжим волосам. Почему такая скрытная? Кто она? Замужем? Разведена? Спокойно-отчуждённая, молчаливая. И в то же время – на всё соглашающаяся. Причём совершенно неожиданно. «Я приду к вам, Юрий Аркадьевич, завтра». Как выбила почву из-под ног. Растерялся даже. Стыдно почему-то стало. Потерял даже речь, когда рылся в карманах, искал блокнот. И опять же сегодня: оттолкнула от себя или нет? После того как обнял? «Я приду к вам завтра. В это же время». И улыбку повела к двери. Как будто знает то, о чём ты понятия не имеешь… Но как она очутилась на Ленинских горах? Совершенно одна? На целый километр?.. Странная женщина. Очень странная…

Во второй вечер, потеряв голову, он тянул тугую женскую ногу с поднятым коленом словно бы в гору. А, может быть, даже в космос. «Остановись, – сказала она, – я так задохнусь». С расстёгнутой рубахой он восстал над ней как безумный Икар. И вновь потащил обеими руками ногу в чулке.

Второй раз всё было уже целомудренно, пристойно. Он висел над ней и спрашивал: «Больно я сделал? Да? Больно?» Впрочем, в конце он опять было потащил, но бросил ногу и начал точно всверливаться в женщину.

Он лежал, до горла закрывшись пледом. Как негодяй. Полураздетая женщина была покойна. Расчёсывала на стуле свои густые прямые волосы. Только в нежной осаде белых ног её и живота стыдливо прятался женский жёлтый мысок.

Потом она ушла в ванную. А он метался, таскал опять всё на стол.

Ночевать она не осталась. Сколько ни просил. Правда, разрешила проводить себя до метро.

«Она точно замужем», – думал Котельников, идя от «Кутузовской» домой. «Вне всякого сомнения. И вряд ли теперь появится. Вряд ли даже позвонит. Но я-то для чего тогда?» Котельников посматривал на чёрную, без единой звезды октябрьскую ночь. Почему-то сдавливало тоской грудь.

Но она пришла и в следующий вечер. И ещё приходила. Безумие мужчины и женщины длилось неделю.

Он мало что соображал в эти дни. На лекциях всё время поглядывал на часы. Тема студентам разворачивалась словно бы не им, Котельниковым, а кем-то другим, очень хитрым, спрятавшимся в нём.

Пыталась долбить его вопросами Роза Залкинд. Но он сразу говорил, что всё обсудит с ней индивидуально. Вылетал из аудитории и уже без всяких ритуальных аллей мчался автобусом к метро.

В окне летящего вагона он видел то её груди, то её, извините, тугое гузно, то закинутую в костре волос голову. Черт побери-и! – поворачивал он безумные глаза к пассажирам.

Дома на кухне пытался что-то готовить, но приходила она. И уже через минуту они оказывались на полу, куда он успевал бросить только одеяло…

Лица её он не видел. Его накрывала сухая горячая лава её волос. Раскинутые руки и ноги их были слиты. Казалось, она ничего не делала, но он уже в сладостной муке поворачивал и поворачивал единую эту их мельницу на полу, сминая, перетаскивая за собой по паркету одеяло…

Она долго лежала на нём, спрятав горящее от стыда лицо за его щеку.

Однако потом, как всегда, хмуро расчёсывала свои волосы. А он сидел перед ней на полу как перед золотым многоруким божком, который никогда ни на кого не глядит.

В этот вечер, прощаясь, она сказала ему: «Хватит, Юра. Нам нужно отдохнуть. Не скучай».

О телефоне и адресе своем, конечно, ни слова.

– Я позвоню, – сказала она.

Действительно позвонила. Но когда уже и не ждал…

По Кутузовскому, распустив пальцы веерами, как осторожная балерина переступал прямыми ногами по гололёду высокий старик в пальто. Медленно двигался за ним по тротуару, растрясывался солью глухой, сработанный под броневик мотороллер с засевшим в нем дворником с подловатым глазом. Юрий Котельников чертыхался, шёл следом, перескакивал через обширные серые пятна соли, как через нечистоты. И растянулся-таки, сильно подвернув ногу. Кое-как поднялся, постоял, потом потихоньку, охая от боли, поковылял обратно. Домой. Какая-то женщина предложила помочь. Подхватила даже под руку. Поблагодарил её. Дойду сам.

Дома позвонил в деканат, потом Кучеренке, попросил подменить. Сидел на диване, смотрел на разутую, уже припухшую с посиневшей щиколоткой ногу. Вызывать неотложку или не надо? Позвонила Галя Кучеренко с испуганным голосом. Лёд! Немедленно лёд к ноге! Через тонкое полотенце! Спасибо, Галя. Поковылял на кухню, из холодильника достал решётку со льдом, выдавил ледяные квадратики и уже в комнате с полотенцем навернул на ногу. В щиколотке словно бы сразу заиграла разноцветная тянущая боль. Но быстро прошла – нога онемела.

Целый день промаялся с ногой. Пытался работать. Садился к столу, к диссертации, вытянув, как инвалид, ногу. Но боль не отпускала, начинала ныть, тукать, бить. И уже лёд не помогал. Тогда возвращался на диван, поднимал ногу на подлокотник – в таком положении было легче.

Почему-то всё время думалось о Татьяне. Десять дней опять прошло. Ни слуху, ни духу. Хватит, наверное, с ней. К чёрту! Кончено всё!

Но когда вечером вдруг зазвонил телефон – бросился с дивана, чуть не упал, ухватив трубку со столика. «Да, да! Слушаю!»

Узнав о случившемся, она приехала почти сразу. Как добрая «скорая».

В прихожей, увидев его с поджатой ногой в полотенце, она мотнула рукой в сторону гостиной: «А ну иди. Иди сам!» Он «пошёл», поковылял, приседая. «Так!» Она приказала лечь. На диван. Довольно долго осматривала ногу. Он чувствовал её холодное дыхание на коже ноги. Он пытался объяснить, обрисовать случившееся. «Помолчи! Так больно?» – Она чуть загнула ступню. Он дёрнулся. «Понятно. Небольшое растяжение». Она вынула из сумочки эластичный бинт в упаковке, разодрала пергамент. Начала профессионально мотать на голеностопный сустав. «Ловко у тебя получается!» – удивился он. «Я медсестра», – коротко сказала Мантач.

Так Котельников узнал, что она работает в одной из московских больниц. А в какой именно – она уточнять не стала. Ему же, если бы он вдруг надумал в поисках её обзвонить все больницы и поликлиники Москвы, не хватило бы, наверное, и года.

Семидесятилетний холостяк профессор Оськин для бодрости кадрил в коридоре двух весёлых аспиранток. Кузину и Телепнёву. Смеясь, оскаливал жёлтые зубы как амулеты.

Однако увидел Котельникова с толстой папкой. Ринувшегося к нему, профессору Оськину. Сразу поднял руку:

– Не могу, Юрий Аркадьевич! Не могу. Завтра уезжаю в Братиславу. Симпозиум. Что написали – отдайте Зубину. Он посмотрит.