Владимир Шапко - Семь повестей о любви

Пронырливый, очень ценимый начальством толкач, он работал в отделе снабжения комбината. Холостой и внешне беззаботный, колесил в то время по всему Союзу. Между делом случайно узнал о связи Туголукова с Олимпиадой Дворцовой. Туголукова, своего тайного давнего врага. Это-то его и завело.

В лучшем городском ресторане «Иртыш» он сразу решил сразить наповал эту крупную красивую женщину. Даже не раскрыв ресторанной атласной карты, он устало говорил лупоглазому замороженному официанту (Зяблову): «Для начала подай нам, Геннадий, шашлыков карских два, салат «Столичный» два, салат «Оливье» два. Ну и, пожалуй, бутылку марочного «Телиани». – «Телиани» нет, Виктор Степанович, – сказал лупоглазый, – Не завезли (не завезли-с). Возьмите «Ркацители» двухгодичной выдержки. Отличный букет». – «Ну хорошо, хорошо, – нахмурился знаток и тонкий ценитель вин, – принесёшь «Ркацители». И в конце подашь коньяк и кофе. Да, и скажи Рамазану, чтобы шашлык не был подгорелым как в прошлый раз!» – несколько сбился с тона гурман и завсегдатай ресторана «Иртыш».

Олимпиада со смехом в глазах следила за разыгрываемым спектаклем. Тем не менее это не помешало ей есть и пить потом от души. После ркацители голову советскому шампанскому лупоглазый свернул профессионально, без шума, как наполеоновскому солдату. И, дёрнув шипучки, лысый человечек (Фантызин) дальше лепил Олимпиаде о своих поездках по Союзу, перемежая всё анекдотами, над которыми сам первый и хохотал. И в общем-то казался женщине симпатичным. Царапнуло, поразило её в тот вечер только одно – он вдруг схватил чужой бокал с соседнего стола… Но тут же поставил на место, извинившись. Поэтому она успокоилась и, как бы тоже простив его, свободно прыгала с ним у эстрады под рёв и барабаны лучшего тогда в городе оркестра.

Потом в темноте, возле своего подъезда, не смогла отказать, и он ночевал у неё.

И потянулась эта ненужная Дворцовой связь. Тяготящая её, раздражающая. К тому же новобранец любовник, как кобелёк, помечающий кусты, всё время давал о себе знать. И чаще именно тогда, когда Горка бывал у неё: звонил в это время по телефону, посигналив, выскакивал из машины и прохаживался, поглядывая на окна Олимпиады. «Чего он тут делает?» – удивлялся Туголуков, но тут же забывал о сопернике и продолжал очерчивать руками контуры перестройки. Олимпиаде стало казаться, что она втянута в какую-то игру, что объедки Фантызин любил хватать не только со столов в ресторанах…

Ещё живая тогда мать Олимпиады нередко говаривала у себя в доме на Бабкиной мельнице непутёвой дочери своим хорошо сформировавшимся басом старухи: «Нет, Липка, как разошлась ты со Звоновым (первый муж Олимпиады), так и пошла по рукам. Коверкин, Зайцев. А теперь вот и вовсе: один проходимец, другой ещё хуже – как не в себе всё время». Басистая старуха с натянутой назад сединой стягивала губами с блюдца чай, с удовлетворением смотрела на бравого Петра Дворцова на стене, мужа своего, погибшего на войне. Так и оставшегося с молодым, выглаженным, как мундир, лицом. Верность которому она, Екатерина Дворцова, смогла соблюсти. Да, смогла. Не то что некоторые. «Да ладно тебе, мама!» – хмурилась дочь, теребя на столе обёртку от конфеты, забыв про чай. «Да не ладно! – восклицала Екатерина. – Не ладно! Не надо было рюмки вычикивать! Сейчас бы и дети были, и сама была бы человек. А теперь жди. (Жениха.) До морковкиного заговенья». (На своем дне рождения, где она впервые увидела приехавшего из Новосибирска зятя (Звонова), её ошарашило поведение дочери за столом. За столом, полным гостей. На другой день она рассказывала сестре Евдокии: «Сидит наша Липка и рюмки только у мужа вычикивает. Тот только поднесёт ко рту – она раз! ручонкой по рюмке… Срам!» «Да ладно тебе!» – не поверила Евдокия. – «Да точно, я тебе говорю. Своими глазами видела». Эти «вычикивания» дочери Екатерина Дворцова запомнила на всю жизнь. И не важно, что Звонов пил как сапожник, что заряжен был водкой постоянно. Как зажигалка бензином. Что клацни он зубами – вырвалось бы пламя. Об этом сёстры как-то забыли, а вот что жена вычикивала у него рюмки за столом, да на людях – вот это да-а.) Дочь готова была плакать.

Возле окна, как инвалид на костыле, висел на палке весь перевязанный тряпками старый-престарый алойка . Так и висящий там, казалось, с самого детства Олимпиады…

Забыв про всех мужей и любовников, дочь, полнясь слезами, гладила руку хмурящейся, ничего не понимающей матери. «Телячьи нежности какие», – ворчала сформировавшимся басом Екатерина Дворцова.

В 86-м Фантызин соскочил . Одним из первых уволился с комбината. Из подвалов домов начал пробиваться в то время единственный на весь Союз антиактерский голос-фантом, дублирующий все хлынувшие с Запада фильмы: эротику, порно, боевики. Фантызин быстренько сориентировался, арендовал несколько закутков, в которых у него тоже зазвучал этот подпольный фантомный голос. Через полгода он уже купил квартиру в центре, а ещё через пару месяцев машину – «хонду».

Туголуков всё ещё продолжал устраивать маёвки во дворах по всему комбинату. Кричал с трибун, призывал потерпеть. Но что-то сломалось уже и в нём. Он начал понимать, что всё увязло в болтовне и добром это для страны не кончится. Меченый, нисколько не потеряв свежести глупых своих глаз, ездил по стране, купался в толпах перед обкомами, как честный фокусник говорил с прямыми, как две доски, руками. Потом с такими же руками в Москве рулил съездами. Но ничего не менялось: талантливый враль заврался совсем, и обвал приближался неукротимо.

В 88-м, когда комбинат уже почти стоял, приехали на разведку американцы. За два дня до их появления администрация срочно организовала в цехах потёмкинские деревни. Нагнали рабочих, заскрипели, поехали краны, засверкала электросварка, по дворам зашастали грузовики, полные чего-то, закрытого брезентом. Три менеджера и переводчица с недоверием походили и по дворам, и по цехам. Работа везде кипела. Туголуков в показухе уже не участвовал, однако вечером был почему-то приглашён на банкет. И почему-то с Олимпиадой.

В ресторане «Иртыш» все лезли с рюмками к трём хорошо промытым, причёсанным и хорошо одетым иностранцам, которые вели себя сначала сдержанно, поражённые экзотикой лезущих отовсюду небывало больших костюмов и таких же экзотических больших лиц. Но по мере того, как заполнялись спиртным (казалось, им его вливали насильно) становились раскованнее. Через час двое из них скинули пиджаки и завыделывались в твисте с заводскими красотками перед эстрадой с оркестром.

Переводчица американцев сначала держалась. Сидела очень прямо. Как аристократическая мумия времен викторианской эпохи. При пережевывании пищи почти не шевелила губами. Вдруг сильно качнулась на стуле. Тогда встала. И как мумия уже простая, но не теряющая лица, пошла куда-то. Покачивалась и ломала ноги в туфлях на высоких каблуках. Ей долго помогали найти дверь.