Вячеслав Прах - Храм мотыльков [litres]

Не важно, есть ли у тебя на шее шрам, важно, какой ты внутри. Ты либо сильный, и тогда все твои недостатки становятся невидимы глазу. Либо ты слабый, и тогда твоя внешняя красота и совершенство становятся для других недостатком.

За общением с тобой люди не видят твоего роста, Дон. Они видят только то, чем ты наполнен, что внутри тебя, и если им становится интересным увиденное, то твой рост не играет больше никакой роли. Понимаешь?

– Да, теперь понимаю.

– По сути, я тебе разжевываю это лишь потому, что это тебе кажется важным. А знаешь, что я вижу со стороны, глядя на тебя?

– И что же ты видишь?

– Я вижу, как моего сына закомплексовала девушка, которая не знает, как к нему правильно подойти и заговорить первой. Я не вижу никакой проблемы, Дон! Я, психиатр с двенадцатилетним стажем, не вижу сейчас ничего. Ты абсолютно чист, как вот эта бумага…

Доктор Браун показал своему сыну стопку белых листов, которую держал в руках под книгой Уильяма.

– Правда?

– Да. Ответь этой юной особе так, как я тебе сказал, и больше никогда не расстраивайся по поводу своего роста. Рост – это меньшее, что есть в человеке. Большее – вот здесь… – Фредерик постучал пальцем по виску. – Но если вдруг у тебя станет на душе плохо по любому поводу, обратись ко мне. Договорились?

– Договорились, па.

– Доброй ночи, Дон.

Фредерик обнял своего ребенка и поцеловал в лоб.

– Доброй ночи. Буду ждать тебя завтра с работы, чтобы узнать, больна ли миссис Норис на самом деле.

– До завтра.

– Пока, па.

Доктор Браун выключил свет и вышел из комнаты. Тихо спустился по лестнице вниз и выключил на кухне свет. Затем он направился в ванную – принял душ, смыл с себя этот странный, но с приятным послевкусием день, почистил зубы и проследовал в спальню.

В гостиной раздался телефонный звонок. Фредерик быстро подбежал к телефону, чтобы звон не разбудил Мэри и Дона, и снял трубку.

– Я слушаю.

– Доброй ночи, доктор Браун. Это доктор Стенли вас тревожит.

– Я вас внимательно слушаю, доктор.

– Зайдите завтра ко мне в кабинет, сейчас, смотрю, не самое подходящее время для разговора… Вы услышали меня, доктор Браун? Первым делом зайдите ко мне. А сейчас мне нужно у… – вдруг доктор Стенли осекся и повесил трубку.

– Ничего не понимаю…

В голове Фредерика снова ничего не укладывалось. «Зачем он звонит мне поздним вечером? И почему сейчас не то время для разговора?»

– Господи, пора старику на пенсию. Заработался бедолага, – сказал вслух Фредерик, тем самым отвлекая себя от мысли, что кто-то главному врачу уже сообщил, что он, доктор Браун, не повиновался его приказу и наведался к миссис Норис. Но об этом – завтра! А сейчас Фредерик повесил трубку, выключил в гостиной свет и ушел в спальню.

Мэри уже давно спала, он не видел ее лица в этом толстом, как плотная повязка, слое тьмы. Но ему почему-то казалось, что она улыбается во сне.

– Доброй ночи, Мэри, – сказал шепотом Фредерик и ушел в глубины себя.

Когда Мэри была немного моложе и ее энергии еще хватало на то, чтобы сопротивляться течению жизни, а не плыть по нему, она всем сердцем мечтала работать в театре и каждый божий день не пропускать ни одной постановки. Знаете, многие женщины мечтают быть актрисами театра и кино, вечно любимыми зрителями. Вечно возрождающимися в своих ролях, вечно гибнущими от нехватки всеобщей любви, но не от нехватки театра и сцены. Нет, Мэри была не из их числа. Она никогда не мечтала играть в пьесах, может быть, потому, что ее родители долюбили. Да, у Мэри были прекрасные родители, которые отдали всю свою любовь дочери, не жалея ни капли.

Дочери, которая была разбалована вниманием и не искала этого внимания и вечно недостающей любви у всего белого света. Иначе говоря, родители ее воспитали правильно.

Мэри нужно было всего лишь одно – работать в театре, чтобы каждый день наслаждаться новой пьесой. Сначала ее репетицией, смехом и шутками героев драм, в чьи слезы поверит каждый, кто придет скрасить свой вечер их жизнью. А затем – самой пьесой. И так каждый день. Мэри в глубине души до беспамятства любила смотреть на удивительный мир на экране. Но просто в душе, не доставая до самой глубины, она любила только театр. Любила его как зритель, как сторона, которая может все оценить. Она оценивала всегда, но никогда не делилась ни с кем своим впечатлением.

Возможно, любовь к пьесам ей привил ее дедушка, который работал в театре кассиром и водил свою внучку регулярно на любую пьесу. Он доставал для нее всегда самые лучшие места в зале, возможно, сам того не понимая, старик вдохнул в нее свою собственную любовь. Неважно, как оно было на самом деле, важно, что она не отвергла театр.

Мэри подошла бы любая должность в этом храме фантазии классиков и рутинной, кропотливой работы режиссеров, в этом сумасшедшем доме, где люди (актеры) могли позволить себе быть, кем захотят, и их за это никто не осуждал, а наоборот – благодарили. А чаще всего дарили им свое восхищение и отдавали свою любовь даром. Да, Мэри абсолютно не нужна была любовь зала, а иначе она пошла бы работать в театр только актрисой.

Ей нужен был всего лишь бесплатный билет, золотая карта, которая открывала для нее любые закрытые двери в этой дышащей библиотеке живых книг. Девушка могла спокойно устроиться и уборщицей, на худой случай, кассиром, и ей не было за это стыдно.

Но ее годовалый ребенок постоянно нуждался в ней, а точнее, в ее груди и теплой коже, которая была для него единственным домом в этом большом и холодном мире…

Когда Дону исполнилось два года, а доктор Браун покинул ее и духом, и телом, попросту променяв на своих сумасшедших, Мэри вздумалось оторвать сына от груди и отдать в ясли. В их местном театре в центре города как раз была свободная вакансия. Театру требовалась женщина, которая умела хорошенько мыть полы, не пила и при этом довольствовалась бы крохотным жалованьем. Иначе говоря, им требовался одинокий, не востребованный ни обществом, ни семьей человек, который мог работать практически даром. Но у Мэри был особый случай. И она готова была выполнять самую грязную и тяжелую работу, лишь бы в перерывах заглядывать за кулисы. Лишь бы смотреть, задумавшись о чем-то своем, как люди получают истинное наслаждение, занимаясь тем, что им нравится.

Тем, что восхищало ее старого доброго деда, который имел отличное чувство юмора и, по его словам, самую прекрасную в мире жену. Эти молодые и старые люди были не просто людьми для Мэри Элизабет Браун, которая носила вымышленное имя, а людьми с экрана. Людьми, которые говорили что-то важное каждый раз, обращаясь к ней. Ее восхищали люди, которые не видели ее никогда в своей жизни.

И если бы старый кассир работал не в драматическом театре, а, скажем, продавал бы билеты на балет, то Мэри Браун, возможно, пошла бы работать уборщицей в двадцать три года в библиотеку мертвых птиц.