Юрий Асланьян - Дети победителей [Роман-расследование]

К окончанию школы я стал настолько здоровым, что через год меня забрали в армию. Я видел сибирскую тайгу, зону особого режима, армейские преступления — и стал в конце концов отличником болевой и политической подготовки внутренних войск МВД СССР. Обо всем этом можно прочитать в моих повестях.

Через год после окончания филологического факультета по просьбе отца я решился написать книгу для Леонтия Афанасьевича Уварова, сначала комиссара, а потом и командира партизанского отряда, в котором воевала семья Асланьян. Я поехал в Крым и остановился в Симферополе у ветерана.

Леонтий Афанасьевич доставал из шкафа альбомы со старыми фотографиями, папки с документами и воспоминаниями. Выкладывал всё это передо мной на стол для ознакомления. И я начал читать разные биографические справки, рассказы очевидцев и записки самого Уварова о партизанском времени в Крыму. Кроме того, в моем распоряжении были книги, уже написанные командирами соединений и отрядов. Это было нелегкое чтение. Я никак не мог связать всю эту отрывочную информацию в единое целое, чтобы представить себе будущую книгу. Сам Уваров помощником мне не был.

— Тут есть всё, что надо, — сказал он мне.

При этом книга должна была иметь документальный характер. Встречаться с другими участниками событий Уваров запретил. Я чувствовал, что у меня начинается ступор. Спасала Варвара Федоровна, его жена.

В шесть утра супруги в спортивных костюмах убегали на стадион. Инициатором здорового образа жизни был сам Уваров — поджарый, накачанный гантелями мужчина, которого невозможно было назвать стариком. После завтрака бывший командир отряда уходил на работу. Хотя ему тогда было за семьдесят.

Варвара Федоровна поднимала меня часов в десять и усаживала в зале завтракать. Стол обычно был накрыт так, будто в доме гости. И обязательно — коньяк. Это было сильно даже для меня.

Варвара Федоровна наливала коньяк, рюмку за рюмкой, и рассказывала мне истории из партизанской жизни, которые еще не попали ни в одну из изданных книг. Она поведала мне о боевой подруге своего мужа и семейных разборках после войны. Тогда командирам партизан дали квартиры в столице Крыма и разные руководящие должности. Многие начали выяснять отношения между собой — и, бывало, предъявлять обвинения в предательстве — или убийстве своих. Всплывало много темных историй. При этом бывшие партизаны собирались на квартире Уварова и много пили. Я думаю, это было связано с поствоенным синдромом и репрессиями армян, болгар и греков, которые были с ними в одних отрядах.

Завтракали до обеда — потом я снова ложился спать.

Сам Уваров по вечерам рассказывал об операциях без наркоза и людоедстве в горах зимой 1942 года. Но писать об этом запрещал. Он вел себя как командир, приказы которого не обсуждаются.

За ужином пили мало, намного меньше, чем утром. Похоже, Уваров даже не догадывался о наших регулярных завтраках с коньяком, переходивших в обед.

— Нечего молодого спаивать, — делал он замечания Варваре Федоровне во время последней попытки разлить по рюмкам.

Я уходил курить на улицу.

Потом читал воспоминания и справки. Перебирал пожелтевшие листки с рукописными и машинописными текстами. Что-то было написано самим командиром, что-то — его боевыми соратниками.

Нашел короткий рассказ о том, как командир отряда по фамилии Галич командовал боем с фашистами, и когда отряд отступил в горы, он поднял руки и пошел навстречу немцам. Но в последний момент он увидел Уварова — и побежал за своими. Леонтий Афанасьевич утверждал, что всё это правда — он видел своими глазами. Да и другие видели…

Возражать старому командиру было невозможно. Он же «сам это видел».

Только я помнил, что Гурген, семнадцатилетний брат моего отца, был ординарцем Галича. В восемнадцать лет он погиб во время освобождения Крыма — и трагическую весть об этом принес в дом моего деда Давида именно Галич. Мой отец был о нем самого высокого мнения.

Поверить в то, что командир мог поднять руки во время боя, я не мог. Темными симферопольскими ночами я ворочался на своем диванчике и снова выходил покурить в теплую и темную крымскую ночь.

Один раз я сам поехал на побережье — по троллейбусной трассе. Посетил Ливадию, побывал в Воронцовском дворце. Побродил по Ялте. Посидел у моря в Алуште, попил сухое вино, глядя на черноморский прибой. Погрустил-попечалился, надо было что-то делать, но достойного выхода из ситуации не находил. Я не мог писать эту книгу.

Через несколько дней мы поехали к морю, в гости к старому товарищу Уварова. Бывший директор лесоводческой станции, кандидат наук, жил в доме среди субтропических деревьев и растений.

Там было застолье на веранде. Старик, Николай Семенович, жил один, но в тот вечер к нему приехал в гости сын Евгений, майор Советской армии в отставке. Разговор был веселым и длинным, с сухим вином, коньяком и воспоминаниями.

Уваров представил меня, молодого выпускника университета. Сказал, что я пишу книгу по его воспоминаниям.

Николай Семенович потерял зрение — ему было уже за восемьдесят. Во время войны он продолжал оставаться на станции — и сотрудничал с партизанами. Он рассказывал, как после освобождения Крыма написал свою первую диссертацию по лесоводству, но ее украл человек, старый член партии, бывший в то время директором.

Николай Семенович написал еще одну, долго работал, а теперь вот потерял зрение.

Ничего, зато благодаря ему все крымские леса на склонах гор укреплены террасами.

Меня, похоже, он не видел и почти не слышал, поскольку я говорил мало. Я рассказывал об отце и других армянах, живших на Урале.

— Отец работает шофером в тайге. Недавно он получил новую машину, его фотография десять лет не сходит с районной доски почёта. Уважаемый человек, а когда-то его называли предателем.

Николай Семенович не знал моего отца. Но он хорошо помнил, что армянских партизан репрессировали сразу после освобождения Крыма. А как они воевали, он знал точно.

— Я был на открытии памятника Гургену в Белогорске, — вспомнил старик.

Он одобрительно кивал головой, когда я говорил об отце.

Спать меня оставили на веранде, на старом диване. Я долго лежал в темноте, осмысливая услышанное от стариков, и призывал Бога помочь мне. Чтобы найти выход из положения, в которое я попал.

И вдруг я услышал тихие, но тяжелые шаги. На веранду вышел Николай Семенович — я это понял по высокому росту человека, сутулости и рукам, которыми он осторожно шарил воздух впереди себя. Но дом, понятно, был ему хорошо знаком. Он медленно подошел к дивану, на котором я лежал.

— Спишь? — спросил он.

— Нет, — ответил я — и привстал.

Старик нащупал край дивана и осторожно присел на него. Он держал голову так, будто смотрел в открытое окно веранды, откуда шла легкая прохлада ночи.