Юрий Асланьян - Дети победителей [Роман-расследование]

Светлана была продана Пермскому государственному конезаводу».

Сережа Бородулин вспомнил: в 1944 году в московском госпитале Арсений Тарковский написал: «Я снова пойду под Великие Луки, чтоб снова мне смертные муки принять…» В столице Сережа с матерью сделали пересадку и через четыре часа были в Твери, где замок висел на каждой двери. Новосокольники? На вокзале им сказали, что такого населенного пункта у них просто нет. Мать с сыном пошли в областную администрацию. Была пятница, и последний чиновник уже собирался свалить на дачу, но Сережа начал быстро и жалобно просить его: «Мы издалека приехали, помогите, у нас тут такие дела…» Это «издалека» убедило человека — он достал какие-то карты, расстелил их на столе, начал рассматривать. На похоронке в обратном адресе было: г. Новосокольники, озеро Кислое. Чиновник куда-то позвонил и выяснил, что после войны эту территорию отрезали и передали соседней области — Псковской.

Сережа с матерью поездом, а потом автобусом добрались до Новосокольников, далее — до озера. По пути попались три братские могилы, но Фаина Ивановна, в девичестве Дьякова, упорно искала ту, что к озеру ближе других.

Нашли обелиск — белую пирамиду, без фамилий, постояли, мама сказала: «Я чувствую, что папа похоронен здесь».

Сурен Григор начал приходить ко мне на работу в конце дня — высокий, веселый, подвижный, шарнирный, обаятельный, как французский шансонье.

Мы долго смеялись с ним над поразительным совпадением: и у него, и у меня были совершенно одинаковые куртки из плащевой ткани, которые купили на Центральном рынке Перми практически в одно время, по одной цене — триста рублей. Но на рынке сотни разных курток! Если не тысячи… Только моя куртка была серой, а его имела темно-сиреневый оттенок. Куртки — как пароль.

Я читал: короткие тексты, без рифмы, с какими-то неопределенными выражениями, выпадавшими за пределы стилистического ряда.

— Это подстрочники, — объяснял он мне.

Я понимал, что это подстрочники, но как из них сделать стихи? Каждая строчка пишется в тишине, ночью, с закрытыми глазами, по нескольку часов, или появляется неожиданно, будто пучок солнечной энергии.

Мы пили с Суреном кофе, вчитывались в рукописные строчки и пытались создать русский вариант стиля, который он удачно демонстрировал в лучших своих переводах, сделанных еще в Армении, в отряде боевиков.

Работа шла медленно.

— Я вырос в деревне, — тихо рассказывал Сурен, — в крестьянской семье, у города Кафана. Ты знаешь город Кафан? Потом изучал философию в Ереване, не доучился, позднее получил диплом юриста в Краснодарском университете. Служил в Советской армии на Северном Кавказе, воевал в Карабахе. Что еще… Был членом центрального комитета партии «Дашнакцутюн». Ты знаешь, что такое «Дашнакцутюн»?

— Мой папа любил это слово, он говорил: «да-ашна-аки!»

— После войны я создал торгово-промышленную палату в Зангезуре. Сейчас работаю главным юристом в министерстве транспорта. А сюда приехал за жидким газом…

К армянам я всегда относился с достаточно корректной, как считал, долей иронии, чтобы не врать и не совсем рвать со своей «исторической родиной». Армяне вызывали у меня улыбку — своими золотыми коронками, перстнями и неприступной закавказской ограниченностью.

Началось все в глубоком детстве: помню, когда мы голодали в Крыму, они приезжали в нашу горную деревню на личных машинах, из которых появлялись их дети в костюмчиках, платьицах с оборками, белых гольфиках. Маленькие армянчики с жалостью смотрели на наш саманный домик под скалой и не могли преодолеть себя, чтобы зайти в него. Мы с сестренкой наблюдали за ними с другой стороны ручья, отделявшего дом от дороги.

Никогда никакой любви к армянам я не испытывал. Вырос вне исторической родины — и проживу без Армении. Родственнички…

Конечно, я никогда не думал, что далекая страна моих предков, жестокая война и алфавит Месропа Маштоца явят мне своего представителя. И он расскажет мне, как создавал свои лекарственные рецепты в горах Карабаха; о географической карте, где указано место захоронения оставленного на чужой территории клада с драгоценными камнями; о шахматной игре в далеком Кафане, запахе кофе и коричневых армянских сигарет «Ахтамар».

Мы гуляли с ним по городу, выходили на набережную, на дорожки, покрытые кирпичной крошкой, смотрели на Каму, облокотившись на тяжелый парапет. И говорили обо всем, что еще есть в этом безмерном мире. Об озере Севан и ковчеге Ноя на горе Арарат, о монастыре на Белой горе у Кунгура и репрессиях крымских армян. Он рассказывал мне о хачкарах — крестных камнях родины, об архитекторе Трдате, который после землетрясения 989 года восстанавливал купол главного храма Византийской империи — собора Святой Софии в Константинополе. О том, как этот зодчий создал модель храма и провел необходимые расчеты, возвел леса во всю высоту собора и построил новый купол, который стоит уже тысячу лет.

Потом мы пили красное сухое вино, чтоб нам и нашим детям прожить столько же, сколько стоит этот храм. Курили тонкие коричневые сигареты и читали друг другу стихи — он свои, на армянском, я — любимых русских поэтов.

Я узнал от него о стальных дверях в Эчмиадзине, где хранится громадная плита из оникса, на которой золотом 833 пробы написаны 36 букв армянского алфавита. А он услышал страшную повесть о том, как умирали армянские старики в заснеженной тайге Северного Урала, со слезами вспоминая черноморский берег родного, далекого Трапезунда.

Однажды мы зашли в открытое кафе, заказали пива. У стойки расположилась тройка музыкантов. Женя помахал мне рукой. Потом объявил:

— А сейчас мы споем песню на стихи известного вишерского поэта Юрия Аланьяна. Называется она «Птицы».

И понеслось:

«Там, где серы и царские шкуры, там, где горлинки плачут, как дуры, повстречался я с клином залетных ребят — и пошла моя жизнь наугад. Повстречался я с клином залетных ребят — и пошла моя жизнь наугад.

Завязали глаза мне в пути, мне дорогу назад не найти.

Чьи-то руки и слева, и справа легли коромыслом на плечи мои.

Чьи-то руки и слева, и справа легли коромыслом на плечи мои.

Но кричат перелетные птицы, что настала пора возвратиться.

Я хотел бы не верить, не думать, не знать, чтобы вспомнить дорогу назад. Я хотел бы не верить, не думать, не знать, чтобы вспомнить дорогу назад».

Я помахал благодарно рукой.

— Мой друг, — небрежно кивнул я в сторону Матвеева, — композитор…

В перерыве Женя подошел к нам, сел за столик.

— Это Сурен, — представил я спутника, — армянский поэт. Мы вместе готовим переводы его стихов — на русский.

— Подарите? Может быть, музыку напишу…