Рэйчел Кушнер - Комната на Марсе [litres]

Врач сказал, что такое бывает при травмах мозга. После них у людей возникают более яркие воспоминания, или слышится музыка, или, как в случае Дока, и то, и другое.

Приемному отцу Дока, садисту Вику, нравилось слушать «Гранд ол опри» и смотреть это телешоу. Любимцем Вика был Портер Вагонер, который носил джинсовые жакеты со скругленными фалдами, чтобы красоваться своей пряжкой участника родео размером со сковороду. У него было длинное овальное лицо, напоминавшее торец старинного вагона с обтекаемой крышей. Складками на его слаксах можно было резать ветчину, и они так плотно сидели на нем, что им не требовался никакой ремень, тем более с пряжкой родео, да и сама идея того, что такой франт, как Портер Вагонер, мог быть победителем или хотя бы участником настоящего родео, не внушала доверия, но это было частью его стиля.

Время крутило педали памяти, и мысли Дока плыли по течению, плавно сплавляя дни и ночи в однообразное бессонное марево, перемежаемое сменой капельниц, обменом беззлобной враждебностью с охранником у двери и провалами в сон.

Настал день, когда его одели в тюремную одежду и отвезли обратно в Новый Фолсом, но не в бывший блок. Доку требовался особый уход, потому что он спал по двадцать часов в сутки и имел проблемы с равновесием, когда пытался ходить.

Он знал, какой сейчас год. Он знал, где он был. Он не мог вспомнить, почему он ненавидел Лоди, но, возможно, это было не важно. «Утритесь хуем, я Рик». Память к нему вернулась, более или менее, но он чувствовал, что изменился. Стал другим. Не только из-за того, что в одном ухе (или где-то еще) у него играла музыка кантри, наполняя его звуками и образами прошлого. Главные изменения касались его характера. Словно кто-то пришел к нему в голову – не в биологическое серое вещество внутри черепной коробки, но к настоящему ему , к его воспоминаниям и ощущениям и хранящимся в памяти образам. Словно кто-то пришел туда и стал наводить порядок, переставлять все, пока Док был в коме. Он чувствовал себя по-другому. Ему было хорошо. Пусть даже его мучили изнурительные головные боли, и он не всегда мог найти нужные слова, когда хотел что-то сказать. У него было такое ощущение, что все будет о’кей. Что было странно, потому что ничего похожего на о’кей не ожидалось. Он отбывал пожизненное заключение без права на УДО. И он был копом, и теперь этот тщательно охраняемый секрет вышел наружу. Все это знали, поэтому его сокамерник и попытался убить его. Доку дали отмашку. Его будущее должно стать сплошным дерьмом. Его переведут в тюрьму под усиленной охраной. Но если там его личность раскроют, если люди выяснят, кто он такой, его будет больше некуда переводить. Высока вероятность, что Док умрет насильственной смертью. И все же он предпочитал разбираться с проблемами по мере их появления и не паниковал. Он испытывал чувство покоя, новое и непривычное для него. Возможно, его резкий нрав смягчился, как и предупреждала брошюра для его воображаемых близких.

– Мне хорошо. Мне просто охуенно, – сказал он пустым стенам своей маленькой палаты.

– Что они дали тебе, малыш? – отозвался голос из соседней палаты. – Я тоже хочу. Все, что дают мне, это трамадол.

– Я не принимаю наркотиков, – сказал Док. – Мне просто хорошо. Это оттого, что мне вправили мозги. А что случилось с тобой?

– Меня отмудохали, а копы стояли и смотрели. Никто мне не помог.

Это был высокий голос. Он нравился Доку. Он слышал медсестер и знал, что его соседкой была «пуховка», транс.

Ее звали Серенити, и Доку хотелось узнать о ней все.

– Ты белая или черная? – спросил он через стену.

– Я всех цветов, малыш.

Но он видел через узкое окошко в двери, когда Серенити перемещали в душ, что она черная. Он была стройной и тонкой в кости, с лицом ангела. Порочного ангела. Он это видел. Цыпочка была что надо. Но бедняжка. Ее рука висела на перевязи, а нога была в гипсе. Ее перемещали по коридору в кресле-каталке. То, как она улыбалась, оборачиваясь, катившему ее медбрату, изумляло Дока. Это была такая женственная улыбка, и в ней было что-то такое, отчего хотелось улыбнуться этому миру.

Он пытался увидеть, поймать ее взглядом каждый раз, как слышал, что открывают дверь в ее палату.

– Эй, многоцветная, – позвал он однажды утром. – Я думаю, ты прекрасна.

– Ты не мой тип, любимый.

– Откуда ты знаешь?

– Так я видела тебя. Твоя голова похожа на мяч для софтбола с этими швами.

Док рассмеялся.

– Я тоже тебя видел. Тебя как следует отделали, а?

Ее так избили, что она потеряла сознание. Рассказывая ему об этом, она плакала.

Позже, когда Док думал о том, что Серенити рассказала ему, он понял, что переменился не полностью. Он понял, что все еще прежний Док, потому что почувствовал в себе гнев при мысли о том, что случилось с Серенити. Он хотел стереть с лица земли тех двоих, что избили ее. Всадить им пули в череп, а потом запихнуть в багажник и сбросить на свалке в пустыне между Л-А и Вегасом.

Ему все больше нравился ее голос из соседней палаты. Соседка. Раньше он оскорблял «пуховок», но почему? В мужском обезьяннике это были дамы. Ему нравилось смотреть на их сиськи, но он не относился к ним как к людям. Серенити была весьма близка к настоящей женщине; у нее не было стручка. У нее ничего не было «там». Она посмеивалась над ним за то, что он говорил это «там», но ему не хотелось грубо выражаться в присутствии женщины. Она сменила пол, но это была «тюремная хирургия», проведенная самолично в момент безрассудства и отчаяния. Она чуть не умерла от потери крови. Потом она поправилась. Ее перевели в общее отделение. На нее напали двое мужчин из ее блока, изнасиловали и избили. Тюремное начальство хотело определить ее на постоянное заключение в карцер.

– Они сказали, что не могут гарантировать мою безопасность. Даже если посадят меня в тюрьму для стукачей, это может быть небезопасно.

Она подавала петицию, чтобы ее записали как женщину и перевели в женскую тюрьму. Имелась еще одна заключенная в США, добившаяся такого, как сказал ей ее адвокат. Это была мечта Серенити.

– Надеюсь, твоя мечта сбудется, – сказал ей Док через стену.

Вскоре Дока должны были отправить в тюрьму для стукачей, но он не стал говорить Серенити этого, как и вообще ничего личного. Что он мог бы сказать? Я был гнилым копом и убивал людей? Возможно, ему слегка помяли шарики, пусть он был слабым и не таким крутым, как раньше, но он не был дураком.

В течение тех месяцев, что он находился под врачебным присмотром, если он не перекрикивался с Серенити, он слушал кантри, игравшее почти все время. У него в мозгу был палец, жавший на кнопку «играть». Он слушал «Дедушку Джонса». «Козявку Бисли». «Ловцов опоссумов». «Компотных пьяниц». «Рубероидных испольщиков». Дылду и его ансамбль. Певец по имени Дылда носил смешные костюмы с ремнем ниже бедер, намного ниже, отчего он выглядел каланчой на маленьких ножках. В те времена, в 60-е, это считалось смешным. По крайней мере, это считал смешным Вик, приемный отец Дока, который хотел, чтобы Док смеялся вместе с ним. Или чтобы Док принес ему пепельницу. Дылда был высоким, но его штаны казались лилипутскими из-за заниженного ремня, гораздо меньше нужного размера для такого роста. Дылда не высмеивал манеру молодых черных носить штаны на бедрах. Тогда ничего подобного не было. Если бы вы сказали Дылде, что он носит штаны в гангстерском или в тюремном стиле, на бедрах, ну… лучше бы вы этого не говорили. Объяснить такое было бы нереально. Комедийное шоу на «Гранд ол опри» было для белых. Музыка кантри была для белых, даже если среди ее исполнителей был черный Чарли Прайд. Заниженные штаны Дылды были просто случайным причудливым выпадом. Группы в деревенском стиле пели рекламные куплеты для муки «Деревня», застолбившей эту марку. Деревня. Маленькая Тэксас Дэйзи Роудс пела такие куплеты с «Ковбоями золотого Запада». У нее была плохая кожа и темные глаза, и ершистая, жутковатая привлекательность. Не красавица, но красотка.