Юрий Коваль - Избранные произведения в одном томе

Грачи походили по дороге и полетели к берёзам, где остались у них прошлогодние гнёзда.

Не знаю: почему это грачи так любят берёзы? Наверное, тянет их, чёрных, светлая кора. И ведь не только грачей тянет к берёзам. А иволги-то? А чижи? Да и меня-то самого тоже тянет к берёзам.

Заведу-ка я себе ручного грача и назову его — Герасим.

В тумане ольховый лес.

Глухо в лесу, тихо.

А я бегу — боюсь опоздать на утренний клёв.

«Тии-вить, — слышится слева, — тии-вить».

«Почин! — думаю я на бегу. — Ну сейчас начнётся!»

«Пуль,

пуль,

пуль,

пуль,

пуль!»

Пулькает! Здорово пулькает!

«Клы,

клы,

клы,

клы,

клы!»

Клыкает! Во как клыкает!

«Плен,

плен,

плен,

плен,

плен!»

Пленкает! Неплохо пленкает! Умеет!

Некогда мне, некогда, я бегу — боюсь опоздать на утренний клёв.

Когда я пробегаю мимо певца, который спрятался в средине ольхи, он замолкает на миг, но тут же начинает разгоняться: «Тии-вить».

И летят мне вдогонку соловьиные колена и кольца:

пульканье,

клыканье,

пленьканье,

дробь,

раскат,

колокольца,

летний громок

и юлиная стукотня.

А я бегу, бегу — не опоздать бы на утренний клёв.

А впереди уж встречает новый соловей.

Быстро приближаюсь к нему и слышу затихающего певца сзади и нового, свежего, сочного, — впереди.

Да что же это — голова кругом!

Впереди — пульканье.

Сзади — клыканье!

Впереди — дробь.

Сзади — раскат!

А где-то там, совсем-совсем впереди, — третий соловей, до которого я ещё не добежал.

«Чулки! Чулки! — поёт он. — Где вы? Где вы?»

Пока доберусь до озера, соловьи передают меня из рук в руки.

А черёмуха-то цветёт, осыпается на чёрную дорогу, ворочаются в озере язи, бьют в прибрежной траве зеленовато-рябые щуки.

Вытаскиваю из кустов лодку и — быстро к шестам, вколоченным в дно озера. А новый певец, приозёрный уже

пулькает-булькает,

клыкает-клокает,

пленькает-плинькает

да вдруг как рассыплет по поверхности озера сразу с полтысячи бус! Так холодом и ошпарит.

А я-то леща тащу.

Боком-боком-боком, разинув розовый рот, выпучив придонный глаз, идёт лещище к лодке.

А за спиною — снова разом по воде с полтысячи бус!

Ну и соловей!

Я зову его Хрустальный Горошек.

Поздним вечером ранней весной я шёл по дороге.

«Поздним вечером ранней весной», — складно сказано, да больно уж красиво…

А дело, правда, было поздним вечером ранней весной.

Весна была ранняя, соловьи ещё не прилетели, а вечер — поздний.

Так что ж было-то поздним вечером ранней весной?

А ничего особенного не было. Я шёл по дороге.

А вокруг меня — и на дороге, и на поле, в каждом овраге — светился месяц.

Иногда я наступал на него — и месяц расплывался вокруг моей ноги. Я вынимал ногу из лужи — на сапоге блестели следы месяца.

Капли месяца, как очень жидкое и какое-то северное масло, стекали с моего сапога.

Так и шёл я по дороге, по которой ходил и ясным днём, и тусклым утром, и — так уж получилось — поздним вечером ранней весной.

— А ты видел когда-нибудь воздух? — спросил меня умный мальчик Юра.

Я подумал и сказал:

— Видел.

Юра засмеялся.

— Нет, — сказал он. — Ты не видел воздух. Ты видел небо. А воздуха нам видеть не дано.

А ведь, пожалуй, и вправду: мы видим воздух, только когда смотрим на бабочек, на парящих птиц, на пух одуванчика, летящий над дорогой. Бабочки показывают нам воздух.

Пух одуванчика — чистое воздухоплавание, всё остальное — полёт.

Самолёт в небе никак не даёт ощущения воздуха. Когда глядишь на него, только и думаешь, как бы не упал.

— А парашют? — спросил меня Юра.

— Мне даёт.

— И мне тоже. А бумажный самолёт?

— Конечно, даёт. А ещё лучше — голубь.

— Давай сделаем бабочку из бумаги. Капустницу или крапивницу?

— Давай махаона!

И мы сделали махаона. С огромными крыльями!

Ведь само слово «махаон» — с огромными крыльями.

И оно даёт ощущение воздуха.

Мы отпустили махаона с крыши и, затаив дыхание, долго смотрели, как летит он и показывает нам воздух, которого нам видеть не дано.

Бывают в августе душные вечера.

Ждёшь восхода луны, но и луна не приносит прохлады — тусклая восходит и вроде тёплая.

В такие вечера приходит ко мне в избушку большой ночной павлиний глаз. Он мечется у свечки, задевая лицо сухими крыльями.

Пожалуй, он не видит меня и не понимает, откуда я взялся, что делаю тут и зачем зажигаю свечу.

Он летает над свечой, как хозяин, а я боюсь, что опалит крылья. Но поймать его никак не могу. Да и в руки его брать отчего-то боязно. Как это так — взять вдруг в руки жаркие, да ещё на крыльях, глаза!

Я задуваю свечу, и уходит в окно большой ночной павлиний глаз искать другие окна и свечи.

Из моей избушки далеко ему лететь до открытых окон, и не видно никаких огней — только душная луна над лесом.

Отгорел закат, кончилось ячменное поле, отстали от меня ласточки-касатки, когда я подошёл к незнакомой деревне.

Смеркалось.

Печальной показалась мне деревня. Я шёл по улице, а не встретил ни души. Присел на крылечке какого-то дома передохнуть, а никто и не выглянул в окно. Тут я увидел, что почти все окна заколочены, а на дверях висят замки и замочки. Люди из деревни ушли.

«Зачем это? — думал я. — Зачем ушли? И куда? Наверно, в город. Вот чудаки — думают, что в городе жизнь лучше, а ведь это не так. Буду новую книжку писать — обязательно напишу про эту деревню».

— И про нас напиши! — послышался вдруг близкий и хриплый голос.

Я вздрогнул.

— Юра, Юра, про нас напиши, — снова явственно проговорил кто-то.

Голос слышался за углом дома.

Я заглянул за угол — никого не было. Лежали перевёрнутые козлы, стоял под засохшей яблоней сломанный стул, валялась безногая кукла.

Обошёл дом вокруг — никого не встретил.

Совсем стемнело — стало мне не по себе, и я ушёл в поле.

— Напишу, — крикнул я напоследок, — обязательно про вас напишу!

Вот я и написал про них, а кто они такие — не знаю.

Давным-давно слыхивал я рассказы про Воробьиное озеро.

Говорили, что там ловятся огромные лещи, которые не влезают в таз, окуни, которые не влезают в ведро, чудовищные щуки, которые вообще ни во что не влезают.

Удивительно было, что щуки да окуни такие огромные, а озеро — Воробьиное.

— Ты уж сходи на Воробьиное-то озеро. Найдёшь его там, в лесах.

Я искал и добрался однажды до Воробьиного озера. Не слишком большое, но и не маленькое, лежало оно среди еловых лесов, а прямо посередине рассекали его воды три острова. Острова эти были похожи на узконосые корабли, которые плывут друг за другом, а парусами у кораблей — берёзы.