Андрей Столяров - Личная терапия

Саша Барашкин – это вообще отдельная песня. Ему уже прилично за шестьдесят, но в институте его только так и зовут – Сашка Барашкин. Называть более уважительно – язык ни у кого не поворачивается. Да и как еще называть человека, который, точно репей, цепляется ко всякому делу. Сашка Барашкин у нас – неутомимый общественник. Нет в институте такой комиссии, членом которой бы он не являлся. Он и председатель жилищного комитета, хотя распределять этому реликтовому органу уже давно нечего, и член контрольно-ревизионной комиссии, о существовании которой никто, по-моему, даже не подозревает (комиссия, тем не менее, проводит регулярные заседания), и непременный участник всяческих юбилейных торжеств: никто лучше Барашкина не представляет, когда и на кого из сотрудников института накатывается круглая дата. Он ведет какую-то очень бурную профсоюзную деятельность и по крайней мере два раза в год участвует в соответствующих городских конференциях; оглашает потом подробный отчет на собраниях – выступление, в результате которого зал пустеет наполовину. Ну а если уж намечается встреча, скажем, с представителями администрации города или встреча с сотрудником какого-либо зарубежного объединения социологов – такие встречи в институте иногда происходят – то Барашкин является минут за сорок до начала мероприятия и затем сидит с видом человека. который все это и организовывал. Ни у кого духа не хватает сказать, что его сюда вовсе не приглашали. Причем после каждой встречи Барашкин непременно обзванивает всех ее участников, с каждым вдумчиво обсуждает как именно это совещание протекало, обстоятельно излагает свою точку зрения на данный вопрос, а потом дня через три обзванивает опять и подробно рассказывает какое у кого образовалось мнение. После чего одна половина участников встречи, разумеется, начинает косо поглядывать на другую.

Вот уж с кем мне общаться сейчас совершенно не хочется. Поэтому я негромко произношу общее «Здравствуйте!», неопределенно киваю, всем вместе и никому по отдельности, и, сделав озабоченное лицо, пытаюсь проскользнуть к лестнице. Я очень рассчитываю, что этим все обойдется.

Однако не таков Сашка Барашкин, чтобы упустить ситуацию, которую можно будет потом обсуждать как минимум две недели. Я опомнится не успеваю, как он материализуется передо мной, загораживает проход и очень вежливо, но решительно цепляет меня за локоть. Вырваться из его объятий немыслимо: я уже развернут, подведен к остальным, предъявлен как экспонат, который нужно продемонстрировать. Я, оказывается, уже включен в разговор, и у меня, оказывается, уже что-то спрошено. Вопроса я, впрочем, абсолютно не понимаю. Потому что именно в этот момент Мурьян тоже поворачивается ко мне и приветливо улыбается:

– Здравствуйте, Валентин Андреевич!..

При этом он как ни в чем ни бывало протягивает мне руку. Я не замечаю ее и упорно взираю на Сашку Барашкина, пытаясь все же сообразить, о чем речь.

– Что-нибудь случилось, Валентин Андреевич? – с нарочитым недоумением спрашивает Мурьян.

Голос у него просто необычайно приветливый, лицо – тоже приветливое, подсвеченное неподдельным радушием, и вообще весь он такой – до приторности приветливый, вежливый, воспитанный, благожелательный человек, который искренне не понимает, почему вдруг с ним так обращаются. Он продолжает держать на весу руку, и моя грубость, внешне совершенно необоснованная, становится вопиющей.

Мне, конечно, следует просто повернуться и молча уйти. Просто уйти, исчезнуть – не вступая с Мурьяном ни в какие споры и объяснения. Умом я это отчетливо понимаю. И вместе с тем почему-то не поворачиваюсь и не ухожу, а скрипучим, как будто не смазанным, голосом отвечаю, что мне не нравится статья Выдры, которую я только что прочитал. Некрасивая, непорядочная статья. Это если еще выражаться предельно мягко. Не следовало бы Выдре писать подобные вещи. Ни ее, ни кого другого это не украшает. Вот в таком духе примерно я отвечаю. И в тот же самый момент, когда я это сквозь спазму в горле произношу, я вдруг замечаю, что Пеленков и Гриша Балей держат в руках копии именно этой статьи. Я различаю даже полоску краски по краю, оставленную при ксерокопировании. Так вот, оказывается, какие листочки они рассматривали!

Губы у Мурьяна шевелятся. Я не столько слышу, сколько догадываюсь о следующем его вопросе. Он интересуется, чем именно не понравилась мне статья Выдры и почему, если у меня есть какие-либо претензии, не урегулировать их как положено интеллигентным людям.

– Поверьте, я всегда испытывал к вам самое искреннее уважение, – добавляет он.

И я опять понимаю, что мне не следует говорить ни слова. Мне надо просто уйти, стряхнув с себя эту сцену, как мусор, который не стоит внимания. И я опять понимаю это только отдаленным краем сознания, а в действительности вновь слышу скрипение своего противного голоса. Как он, точно пила, скребет в густом воздухе и как сообщает, что статья лживая и полна намеренных искажений.

– Где, где, где? – театрально вскрикивает Мурьян. – Где, уважаемый Валентин Андреевич, вы это видите? Уверяю вас, ничего такого там даже близко нет… Ради бога!.. В конце концов, давайте посмотрим!..

Он торопливо расстегивает свой пузатый портфель и достает оттуда довольно толстую пачку ксероксов. Мельком я успеваю заметить внутри еще такую же пачку, и от этого зрелища в голове у меня возникает пульсирующее тупое гудение. Будто кровь скапливается внутри и не находит выхода. Я окончательно теряю способность что-либо говорить. И только единственная мысль всплывает из глубины: это же до какой степени все-таки надо нас ненавидеть, чтобы вот так – не полениться выйти с утра из дома и выловить нужный номер газеты, может быть, даже специально съездить за ним в редакцию, а потом опять же не полениться – придти в институт, наделать ксероксов, чтобы раздать эту мерзость сотрудникам. Судя по толщине пачки, тут хватит на всех.

– Где, где, ну где?.. – между тем настойчиво вопрошает Мурьян. Он держит ксерокс передо мной и тычет в него рыжеватым пальцем. – Покажите – где, как вы считаете, что-то допущено?..

И вдруг я вижу его глаза. Мурьян совершил ошибку – ему не следовало смотреть на меня в этот момент. В глазах его светится такое злорадство и торжество, такая гнусная радость и уверенность в собственном превосходстве, что мне мгновенно становится ясным: он тоже все понимает. Никакая его приветливая улыбочка, наклеенная на лицо, никакая участливость, никакие доброжелательные интонации, с которыми он ко мне обращается, не могут заслонить элементарного факта: Мурьян прекрасно понимает, что сказано в этой статье, и абсолютно уверен, что точно также это поймут и все остальные. Причем, ему мало того, что подобная пакость появилась в газете, ему еще нужно увидеть, какое это произвело на меня впечатление. Ему обязательно нужно насладиться моим унижением – как я буду сейчас беспомощно мекать и доказывать очевидное; и как я, конечно, запутаюсь, и насколько все это будет неубедительно; и как он будет снисходительно мне объяснять, что я ошибаюсь, и как оба мы будем при этом знать, что наиболее подлые пассажи статьи принадлежат самому Мурьяну, и как оба будем изо всех сил делать вид, что ничего об этом даже не подозреваем. Мурьян просто упивается своей формальной неуязвимостью, и заранее торжествует, предвкушая мое полное поражение. Какие к нему могут быть претензии? Писала – Выдра, а он лишь как порядочный человек пытается восстановить справедливость.