Зоя Богуславская - Предсказание

Публика ликовала и в этот вечер. Завершая его, к московскому мэру в «Калинке» примкнул и питерский. Собчак тоже не ударил лицом в грязь.

Мы прощаемся. На сколько теперь? Увижу ли я через годы Лайзу на вершине славы? Встречусь ли с Мишей?

Недавно он сказал: «Может быть, сыщется крюк, чтобы зацепить им меня и стащить со сцены, вообразим этакую водевильную ситуацию. Но так или иначе, я еще не готов исполнить свой прощальный номер».

Нет, мы не прощаемся. Браво, Миша! Удачи, Лайза!

P. S.

Прошло почти полтора года. Приехав в Нью-Йорк на открытие Russion World Gallery, я узнала, что на Бродвее, в мюзикле «Виктор/Виктория», именно в эти дни – Лайза! Вот и свиделись. Она явно простужена, ей не даются верхние ноты, но публика ее боготворит, ей все прощают, ей рукоплещут неистово.

А на другой день, в годовщину смерти Бродского, я увижу и Мишу. Худощавый, глазастый, с чуть запинающимся голосом, он окружен друзьями, к нему липнут фоторепортеры.

Мы говорим о разном: нет, он не собирается в Россию; да, в конце марта его труппа, White OakDance Projekt, показывает в Нью-Йорке новую программу, где будет танцевать и он сам.

– Как семья, дети? Помню, у вас их было трое.

Он улыбается:

– Уже четверо.

Конечно, и в тот весенний день, 16 апреля, когда Костя Добровольский выбежал от Нины, у букинистического на Арбате прохаживалось привычное мужское общество. Конечно же старик в мятом пиджаке с папками под мышкой, стайка школьников, помахивающих кляссерами, и историк-студент в болонье и модной кепочке, закрывающей пол-затылка.

И этот, по прозвищу Подробность, с тупым подбородком и дрожащими пальцами морфиниста, был тоже здесь. Он стоял около пожелтевшего, как старый потолок, пенсионера и хвастался объемистой рукописью. Костя уже видел эту рукопись в руках букиниста и был убежден, что сейчас он показывает старику заключительную главу «Дневников Гришки Распутина», которые Распутин якобы вел за год до трагической гибели. Рукопись была фальшивая, как были фальшивы таинственные намеки букиниста на некие малоизвестные стихи раннего Маяковского и неизданные мемуары Айседоры Дункан о последних встречах с Есениным.

Обычно появление Кости коробило Подробность. Быть может, потому, что Костя принадлежал к высшей породе людей, называемых «творческими умами», или оттого, что в карманах аспиранта всегда звенела пустота. Кто знает? Скорее всего, Подробность тушевался перед ним, как тушуются любители рассказывать только что происшедший с ними случай, почуяв человека, слышавшего рассказ уже много раз. Обычно он стыдливо прятал рукопись, которую предлагал, чтобы переждать. Но сегодня…

Сегодня все было иначе. Небрежно оттерев собеседника-пенсионера, Подробность решительно двинулся к Косте.

– Разрешите…

– Что еще? – недовольно буркнул Костя.

– Могу, с вашего позволения, оказать услугу.

– Не нуждаюсь, – сказал Костя и втянул голову в плечи.

– Подумайте, – не отвязывался Подробность.

– Сказано вам… – угрожающе рявкнул Костя и повернулся к морфинисту спиной.

Настроение у Кости было отвратительное.

Час назад, после того как Нина тщательно застегнула на нем все пуговицы великолепно потертой куртки и подала начищенные, хорошо разношенные ботинки, она заявила:

– Кисточка, больше так не пойдет.

Костя уже поднял руки, чтобы на прощание обнять Нину, но она выскользнула.

– Либо ты наконец допишешь эти несчастные двадцать страниц «Заключения» к диссертации и сбреешь бороду, либо…

– Либо? – поднял брови Костя.

Нина замялась. У нее была необыкновенно милая манера подыскивать слова, когда мысли ее вступали в противоречие с чувствами.

– Либо, – помахала она пальцем перед носом Кости, – нам придется на время расстаться.

Костя не мог не отметить про себя этого «на время», но Нина, с ее терпеливой заботливостью и неиссякаемой тревогой за него, была необходима ему каждый день, каждый час. Особенно теперь, в пору его затянувшегося научного кризиса. Он не мыслил остаться без нее в эти дни иссушающих тайных терзаний и гамлетовских вопросов. Поэтому он сказал:

– Ну, если ты можешь в трудный час… – Он страдальчески оглядел Нинины новые брюки-эластик, обтянувшие бедра, и сделал решительный шаг к двери.

– Так надо, – дрогнул голос Нины. – Кроме того, я все равно должна буду уехать.

«Если человек в свое оправдание приводит два аргумента, ни один из них не является истинным», – вспомнил Костя слова своего учителя Анатолия Павловича, но вслух поинтересовался:

– Куда же ты собралась?

– В Ленинград. Двадцатого апреля – трехлетие нашего выпуска. Весь курс собирается.

Нина была учительницей географии в школе. Она любила свои восьмые и девятые ревнивой, всепрощающей любовью, и уехать до окончания учебного года для нее было так же невозможно, как для Кости обрести ежедневный выверенный режим или начать зарабатывать деньги. Впрочем, столь же непонятно было, как посреди весны могли выпустить Нинин курс. Но Костя не стал вдаваться в суть этих исторических неточностей. Он спросил:

– Это окончательно?

Нина снова замялась.

– Видишь ли, я могла бы и отложить Ленинград, но… нельзя же столько тянуть… под видом того, что «материал перестал укладываться» в твою «гениальную концепцию»… Другие как-то укладывают материал! Или, на худой конец, меняют и концепцию.

Костя сделал вид, что не слышал оскорбительной интонации в словах «укладывают материал» и «гениальная концепция». Все это было ему хорошо знакомо, как трещина на дне умывальника, когда он утром споласкивал лицо.

– А как же с твоим переездом? – осторожно напомнил он.

– С переездом? К тебе? – Она выглядела так, будто впервые об этом слышит. – Переезд придется отложить.

– И надолго?

– До окончания твоей работы.

– Понятно, – процедил Костя, – более чем…

«С чужого голоса, – подумал он, – это ясно, но с чьего? Неужто Анатолий Павлович?»

– И запомни, – кивнул он едко, – люди – не запланированные географические маршруты. Их не поменяешь в зависимости от обстоятельств. – Он величественно кивнул Нине и, собрав осколки мужского достоинства, удалился.

– Не прозевай обед! – весело крикнула Нина вдогонку, убедившись, что угроза подействовала. – «Последний, воскресный», – пропела она на мотив «Последнего троллейбуса» и захлопнула дверь.

Больше часа Костя бродил по ранее политой Москве, не замечая свежести скверов и настойчивого призыва женских глаз, пока ноги сами не принесли его на Арбат к букинистическому.

Подробность не знал вышеизложенных обстоятельств. Он чувствовал свою силу и, не вникая в причины плохого Костиного настроения, настаивал:

– Могу оказаться полезным в деле, которого вы добиваетесь давно.