Владимир Шапко - Лаковый «икарус» [litres]

«A-а, так он по лимиту! Лимитчик! Из грязи в князи! Из другого района прибежал, боится, узнают, пометут из Москвы!.. И вы за такого просите?.. Да вы… да ты сам лимитчик! A-а! Угадала!.. Так вас гнать надо из Москвы, гнать всех! В деревни ваши, хутора, чтоб работали, работали там, а не лезли сюда жрать, жить!..»

«Ну ты, культура! Сколько раз в театре-то была?.. Дояр в белом халате…»

«Почему дояр? Почему дояр?.. Да как ты… да я тебя… Как фамилия, негодяй?! Где работаешь?!»

Жестко выстукивая каблучками, Силкина шла по коридору. Коротко приказала идти за ней. Мимо Новоселова прошел влитой костюмчик в полоску. Костюмчик дрессировщицы, циркачки, уверенной, что зверь бежит уже за ней.

Новоселов тушил окурок о спичечный коробок (баночку где-то утерял), совал его в карман пиджака. Успел застегнуть пиджак на обе пуговицы.

В кабинете его требовательно дергали за грудь, подпрыгивая к лицу. «Ну же! Люби меня! Ну же! Мой сильный незнакомец!» Всё это казалось невероятным – маленькая женщина была пьяна. И это директор общежития! Воспитатель молодежи! Подпрыгивает, дергает, требует. Ну же! Мой сильный незнакомец! Пошлость шла неимоверная. Из пошлейшего фильма, романа! В смущении, в полной панике Новоселов отводил ее руки. Удерживал в своих. Пытался поймать взгляд ее, глаза. Но глаза были по-пья-ному стоеросовы, упрямы. Новоселов бормотал: «Что вы, что вы! Вера Федоровна, опомнитесь!» А она все наступала, дергала к себе, подпрыгивала: «Ну же! Люби меня! Кому говорю! Мой сильный незнакомец!» Улучив момент, Новоселов просто бросил ее, бежал, выскочив из кабинета.

«Импотент!» Пьяная женщина покачивалась. Отмаши-сто, длинно зажгла спичку, прикурила. Размахивая рукой, тушила спичку. Постояла, думая, трезвея. Бросив сигарету, одернула костюм, напряженной палочной походкой пошла.

Вот так встреча Нового года! Новоселов бегал, искал Ольгу.

Когда вышли уже одетыми – на крыльце несколько общежитских курили. В деревенском сладостном своем присёре.

Глаза мерцали, каку собачек. «Гляньте, Новосел пошел, – сказал один. – С кралей своей. Кувыркаться. Хи-их-хих-хих!»

«Что, что он сказал?» – спрашивала Ольга, уходя от крыльца. Новоселов молчал.

…вот так встретил Новый год… пригласил невесту… пять погашенных драк, так сказать, в активе… транспортировка на горбу пьяного… и чуть не изнасиловали к тому же… да-а… вот так Силкина… здоровайся теперь с ней… делай вид… стерва… ну же!., люби меня!., ну же!., мой сильный незнакомец!.. у-у-у…

«Саша, я зря, наверное, пришла? Да?» – «Ну что ты, Оля! Я виноват во всем, я! Не туда, не так, не надо было! Прости».

Скрипел под ногами снег. Текли по небу облачка. Луна на месте дрожала. Мерзла, как ртуть.

На сеанс в кинотеатр повторного фильма они явились к восьми тридцати утра. И это первого января! В Новый год! До такого надо было, конечно, додуматься. Это уже надо быть одинокими и неприкаянными запредельно! В зале, где еще горел свет, кроме них, спал какой-то пьяный в первом ряду и завтракали муж и жена, пенсионеры, разложив еду в газетке на сиденье между ними. Женщина была с большим лицом. Рыжим и мягким, как хлеб. Она подавала мужу кусочки колбасы. Потом они аккуратно сложили газету с объедками, сунули в сумку. Муж сел рядом.

«Вот тебе, Тося, и Новый год. В очередной раз пропел, протанцевал. Все орут, надеются на что-то: с Новым годом! С новым счастьем!.. А дальше-то – по-старому пойдет… – Муж посмотрел на тряпки по стенам: – Вот, как здесь – жизнь-то наша. Дырявенький кинематограф… Вот ведь какое дело…»

«Это всё твоя философия. Ты вот лучше мне скажи: может мужчина выглядеть интеллигентно в трусах? Притом полосатых?» (Прическа жены походила на прибитое непогодами дерево с дуплом.) – «Это не трусы на нем были. Джинсы вроде бы». – «Да какие джинсы! какие джинсы! Как в наматрасниках вышел! Может или нет?»

У повернувшегося к жене старика стал виден впалый висок. Желтый и вмятый, как выгоревшая свеча… «Хватит об этом, Тося». Приобнял жену.

Новоселов сжал руку Ольги.

«Что ты, Саша! Что с тобой?» Новоселов хотел объяснить. Хотел рассказать про мать. Про умершего отца… Но покатился по проволокам занавес, начал стаивать свет.

В ожидании министры сидели вдоль длинного стола в микрофонах. Как жирные утки в камышах. Коллегия. Наконец появился Сам. Главный. Сел. Хмуро оглядывал всех. Его микрофон походил на кривую кувалду. Министры склонили головы…

В другом журнале, «Иностранная кинохроника», показывали последствия крушения пассажирского поезда. Во Франции. Под Тулоном. Съемка велась с вертолета. Валяющиеся вагоны казались просто дымящимися поленьями. Нагромождением дымящихся поленьев. По которым муравьишками ползали, бегали люди…

И сразу, следом, там же во Франции, – пошел показ мод. Только в Париже. Две девицы заплетали ногами по подиуму. Обе с длинными талиями. Плечи и рукава на платьях были старинны. Как мадригалы. С защищенным, улыбчивым любопытством селянки Ольга смотрела. Надо же! Ишь ты! И чего только не бывает! Новоселов хмурился. Получалось, что там-то, в Тулоне, сейчас несчастье, трагедия, беда, а здесь черт-те что происходит! Наглость какая!

А потом, наконец, был сам Ретт Батлер. Любовник-соблазнитель. Прежде чем начать целовать заключенную в объятья женщину (готовую на всё!), он осматривал закинувшееся ослепшее лицо по-хозяйски, с очень близкого расстояния, как плантацию, по меньшей мере. Которую ему предстояло сейчас хорошенько обработать…

«РэД, – громко сказала в глухое ухо мужа пенсионерка. – По фамилии – Батлер! Понял?» И они смотрели. У «Рэда» рот был, как у медного колокола. Ну и, понятно, – пробор.

Фильм шел бесконечно. Пьяный в первом ряду просыпался. И снова засыпал. Запрокинутое лицо его напоминало чашу. Артезианский колодец.

Тогда же, после фильма, Новоселов был приглашен на день рождения. Матери Ольги. Николетты. На четырнадцатое января. «Да и Старый Новый год отметим!» – смеялась Ольга.

Шел снег. Как сирень. Как сиреневые кусты. Всё в нем находилось в сравнении: две девчонки с короткими сапожками переставлялись по ледку тротуара, как лыжные палки с кольцами. Афганская гончая с лохматыми своими гамашами вышагивала, как человек. Как два человека в ногу. Ее хозяин уносил за ней длинный повод, кипел в снегу, как белый рой.

Вечером приходила Евгения. Опять плакала. Серов исчез. С утра.

Новоселов лежал в темноте на кровати, закинув руки за голову. По прихожей пробегали и пропадали куда-то трельные сверчки. Так могли бы выбегать на подлунную дорогу пьяницы. Чтобы прокричать всему миру, что они с завтрашнего дня… и так далее.

…Закусочка лежала на тарелочках плоско, тоненько. Экономично. От этого казалась нарисованной. Но всё было разнообразно и вкусно. И вроде бы – всего много. Много тарелочек. Всё время подплывали они к Новоселову. То слева тарелочка, то справа. Отведайте! Попробуй, Саша! Вот этого, вот этого, пожалуйста! Спасибо, спасибо! Благодарю! Новоселов прикладывал руку к груди. Душевно прикладывал. В крохотных рюмочках было налито как будто лекарство. Чтоб из них пить – приходилось вытягивать губы трубочкой. Коньяк, вроде бы.