Владимир Шапко - Лаковый «икарус» [litres]

Потом жалостливое наверху сменилось бодрым, энергичным. По потолку начали резать твистом две пары шустрых женских ног:

Застенали, зарычали трубы. Как всегда, напомнили о себе. Новоселов внимательно слушал. Убить Ошмётка. Сантехника. Слесаря. А по стенам трубы уже словно расхлёстывало. Все теми же лианами. Новоселов внимательно смотрел. Точно. Только убить.

Брился у окна, подвесив на ржавый крюк оконной рамы зеркальце.

Точно болезнь его, точно его одушевленный невроз, пэтэушники внизу уже стояли. В тумане, словно в упавшем на землю Млечном Пути, мерцали звездочки сигареток. Громадная туча, проделав за ночь большой путь, была на месте – прямо над пацанами. Пацаны поглядывали на нее, как на родную, готовились.

Идущий вдоль общежития лаковый «икарус», казалось, поволок весь этот Млечный Путь на себе, то растягивая его, то сминая. И остановился, сплошь облепленный звездочками. «А ну не курить!» – высунулся было шофер. Но тут же улетел обратно на сиденье – в дверь началось ежеутреннее яростное всверливание пацанов. Казалось, «икарус» жестоко насиловали…

Новоселов присел на стул, раскрыв створку окна. На дерущихся мальчишек старался не смотреть. Жадно дышал. К Москве летел ночной трейлер. Совершенно один на шоссе. Весь сказочный. Как Рождество.

Около девяти Новоселов разговаривал в вестибюле с Кропиным. Дмитрий Алексеевич почему-то с беспокойством поглядывал на стену над кабинами лифтов. С месяц уже как соорудили там что-то наподобие табло. Как сами по себе, неизвестно когда вылезали громадные округлые цифры оставшихся дней до открытия Олимпиады. Вроде как забиваемые голы над трибуной стадиона. Сегодня уже вывернулась цифра 10. Значит, десять дней осталось до открытия? Так, что ли, Саша? Новоселов тоже смотрел. Точно не верил в достоверность этой цифры. Наверное, Дмитрий Алексеевич.

Из стеклянной клети входной двери вошла в вестибюль Силкина. В новом, свисающем до пола платье, со свободными крылатыми рукавами. Не очень даже узнаваемая Кропиным и Новоселовым, которые еле успели с ней поздороваться.

На возвышенной площадке перед лифтами гордо носила это платье, как небольшой предстартовый дельтаплан. Точно выискивала с ним наиболее подходящее место, с которого можно было бы стопроцентно взлететь.

– Сегодня будут Манаичев и Хромов, – сказала Новоселову. – Вы понадобитесь. Я – на шестнадцатый. (Этаж.)

Вошла в раскрывшийся лифт. Дверь сдвинулась. Силкина взмыла, наконец. На шестнадцатый.

По приказу Манаичева с месяц как стали пригонять бригады маляров и плотников. Белить, красить, менять плинтуса, чинить двери, окна. Начали сверху, с шестнадцатого этажа. Однако работали бригады почему-то накатами. На день-два появлялись, потом исчезали. После них оставались брошенные высокие козлы, неприбитые плинтуса, банки краски, ведра с мелом и известью. В коридоры как будто сначала запустили, а потом размазали по стенам стада зебр и леопардов. Детишек в коридор теперь никто не выпускал. В коридорах надолго поселились запустение и тишина.

Кропин смеясь говорил, что весь ремонт теперешний затеян с перепугу. Для перестраховки. К Олимпиаде. Вдруг какой-нибудь эфиоп-олимпиец забредет ненароком сюда. Да, не дай бог, поселится. А, Саша?

Посмеялись. А если серьезно, ведь сегодня должна явиться, наконец, и бригада слесарей: чинить краны, менять батареи. Продернуть кое-где новые стояки. Ведь все закуплено, завезено, лежит в мастерской на первом этаже. А гада Ратова опять нет на месте. Дверь ломать, что ли, снова? Ведь ломали уже. Как выжить эту сволоту, Дмитрий Алексеевич? Посоветуйте! Ведь Хромов обещал убрать его!..

– Обещать, как говорится, – не жениться, Саша, – сказал Кропин.

Над ботинком на сапожной лапе трудолюбиво скукожился сапожник. Его раскрытая дверь соседствовала с закрытой дверью сантехника. Новоселов спросил, был ли Ратов сегодня.

– А кто его знает… Ищи… – последовал философский ответ.

Сапожник взмахнул молотком, ударил. Любовно разглядывал результат. Снова взмахнул. И снова ударил. И вновь приклонился к ботинку с любовью.

Новоселов шел, сам не зная куда. Кипел злобой. Как от черта, позади на цыпочках пропрыгал Ратов-Ошмёток. Из одной двери в другую.

Ближе к обеду появились и стали ездить на лифте Манаи-чев, Хромов и Тамиловский. Набившись с сопровождающими в грузовой лифт – молчали. Точно непристегнутые пассажиры взлетающего самолета. На нужном этаже из лифта первой выбегала Силкина и вела. Крылато взмахивая руками, показывала на уделанные малярами стены. От этажа к этажу Манаичев хмурился больше и больше.

– Вы что – идиоты? – повернулся к Хромову и прорабу Субботину. – Вы что тут развели, понимаешь? Олимпиада через десять дней! Вам что было сказано? – первые два-три этажа – и всё. Остальные потом, в рабочем порядке, после Олимпиады! А?!

Субботин и Хромов оправдывались, как могли, сваливая всё на ту же Олимпиаду: рабочие на объектах, замазывают свои грехи, сроки поджимают. Однако все исправим!

– Да что «на объектах», что «исправим»! Тут же работы на полгода! А если придется селить к нам? Этих, как их? – олимпийцев? Что тогда?..

Хромов и Субботин молчали. Каждый находил свой потолок. Чтобы обиженно разглядывать его.

По инерции Манаичев шел дальше. Все снова спешили за ним.

Новоселов спотыкался сзади. Взгляд все время вязался к белой молодежной рубашке Манаичева с коротким рукавом. Совершенно нехарактерная для него, рубашка была схвачена под мышками черными лапами пота. Серый плешивый затылок однако не помолодел, походил на все тот же плохо свалянный валенок, пим.

Уже на первом этаже решился подойти к начальнику. Хмуро говорил об утреннем автобусе для пацанов. Для пэтэушников. О драках, о ежеутренних диких посадках в автобус. Нехорошо это. Стыдно. Для нас, взрослых. Просил выделить еще один автобус.

Все напряженно молчали, ожидая ответа Манаичева. Силкина затеребила карандаш.

Начальник с удивлением разглядывал парня с настырным чубом, точно впервые увидел его таким.

– Ты что, Новоселов, с луны свалился? Опомнись. Да я им десять автобусов дам – они будут драться! Кто успел, тот и съел! Неужели непонятно? Ты что – жизни не знаешь? Ты где живешь: на земле или на небе?

– А как же с тем, что человек человеку друг, товарищ и брат? – упрямился шофер.

– Ну, это уже к Тамиловскому! Он тебе пошаманит. Душевно. С переливами души. (Парторг Тамиловский с улыбкой склонил голову. Точно винился за постоянные свои губные переливы, олицетворяющие переливы его талья-нистой души.) А я тебе скажу, что так было, так есть и так будет. Всегда! Понял?