АНДРЕ ЛАНЖЕВЕН - Цепь в парке

— Иди же, поцелуй меня. Боишься?

— А вдруг ты свалишься? Воображаешь, что у тебя есть крылья?

— А-а! Значит, на тебе опять старые башмаки и ты боишься взлететь, как тот сыч. А еще говорил, что я не смогу перебраться через пропасть по канату! Пушистик трус! Вот позор!

Он тоже перелезает через перила, стараясь схватиться за них покрепче — ноги его с трудом умещаются на выступе балкона, — и делает всем корпусом рывок вперед, но, видно, слишком сильно, так что с трудом удерживается на ногах. Кое-как восстанавливает равновесие.

— Не вышло! Медведь и тот, наверно, ловчее тебя проделал бы это.

— Интересно, что говорят тетки, когда видят эти твои штучки?

— Они падают в обморок, валяются два часа, а потом вызывают пожарных, и те их подымают. По-моему, и тебе пожарных надо вызывать.

— Ты слишком долго так стоишь, Джейн, у тебя руки затекут.

— Скажешь тоже! Хочешь, я и тебе помогу?

Ее рука на мгновение отпускает перила и летит к нему. Напрягшись всем телом, он находит удобное положение, изогнувшись, как она. Губы их на расстоянии поцелуя.

— Видишь, у тебя тоже получается, только вытяни побольше ноги.

— Да не в ногах дело, руки у меня слишком короткие.

Она встряхивает головой, и вот уже рыжая пена ласкает и ослепляет его.

Внизу кричат и размахивают руками женщины. Останавливается какая-то машина, и водитель высовывается, чтобы посмотреть на них, а у него в это мгновение мир переворачивается в глазах. Из последних сил, напрягая икры, он тянется вперед и касается губами ее губ: никогда еще не было у малины такого обжигающего вкуса. Потянувшись ему навстречу, она высовывает язычок, и от этого розового скольжения между его губами у него кружится голова, ноги становятся ватными, и он с трудом удерживается на месте, едва не выпустив из рук перила. И как раз в этот миг раздается трескучий голос тети Марии:

— Ты нарочно хочешь разбиться, чтобы наделать нам неприятностей!

Он перелезает через перила обратно на балкон я спокойно отвечает:

— Не приставай ко мне. Я из-за тебя чуть не сорвался.

Но тетку гораздо больше раздражают гримаски Джейн.

— Ах ты потаскушка, убирайся сейчас же отсюда! Падай себе сколько угодно, вот будет прекрасный урок для твоей мамаши.

— Встретимся внизу? — бросает Джейн, перешагивая через перила и демонстрируя шелковые облегающие трусики и розовые ножки, с которыми не сравнится никакая груша.

— Таких детей, как ты, взаперти надо держать! Бесстыжая нахалка! А ведь кюре сидит на галерее! Ему давно следовало бы заняться вами обоими. Срам-то какой!

Джейн приплясывает на своем балконе и распевает:

— Пушистик боится старой вонючей совы… старой вонючей совы…

Тетка заталкивает его в квартиру, награждая слабыми тычками, а Джейн, перегнувшись через перила, продолжает дразниться:

— Знакомьтесь, это Пушистик, мужчина моей мечты! Только не изуродуйте мне его, он ведь такой хорошенький. Я жду тебя внизу, мой прекрасный Пушистик, мы отправимся с тобой в кругосветное путешествие.

Едва оказавшись в гостиной, он бросается к входной двери и выскакивает вон.

— Что это еще за гвалт? — кричит из кухни тетя Роза.

На площадке он задерживается у квартиры Джейн, готовый, если понадобится, отразить нападение тети Марии, но она, застыв на пороге, только беззвучно разевает рот, как будто ей не хватает воздуха.

Наконец, громко хохоча, появляется Джейн.

— Мы уже проехали Торонто и Чикаго… У-у… у-у… старая сова! Пушистик, а со старых сов индейцы тоже снимают скальп?

— Пошли, и без того достаточно глупостей наболтала.

— Вовсе это не глупости. Мы просто с ней играем в потаскушку и старую сову. Ты не знаешь правил игры.

Наконец тетка отдышалась и крикнула, хлопнув дверью:

— Сейчас придет дядя и вызовет полицию! Вот тогда ты у меня посмеешься, хулиган!

Они несутся вниз, перескакивая через несколько ступенек, и вот они наконец на свободе, вдвоем, и впереди у них столько часов, наполненных солнцем.

Вдалеке он замечает грузную фигуру дяди с зонтиком под мышкой, в темно-серой шляпе, в этой шляпе у него всегда такой вид, будто он возвращается с похорон. Они переходят улицу Мэзоннев и, не сговариваясь, направляются к дому мамы Пуф; сегодня вывески Кока-кола , Кик и Черная лошадь выглядят как-то особенно празднично под крутыми узкими лестницами, по которым снуют женщины и дети, а ласковый, теплый ветерок, который, кажется, можно потрогать, доносит из окон аппетитные запахи.

Волосы Джейн, схваченные заколками над ушами, струятся по белому платью, медно-золотые и такие воздушные, что он с трудом удерживается от искушения коснуться их, чтобы убедиться в их реальности.

— Знаешь, что мне мама сказала?

— Что тебя запрут на замок!

— Откуда ты знаешь?

— Нетрудно догадаться, ты этого вполне заслуживаешь, да и вообще это всем детям говорят.

— Она сказала, что отправит меня в монастырь и там я буду общаться только с детьми нашего круга. Что такое круг?

— Это куда мне нет ходу, раз она сказала, что я тебе не компания.

— Там меня будут учить музыке и уйме всяких вещей, чтобы я стала настоящей дамой. А я сказала, что все дамы толстые, а я не желаю быть толстой. И они смеялись — мама и тот дядька, которого я терпеть не могу.

Ему интересно было бы разузнать про этих дядек, которые сторожат их по ночам и ведут себя с ее мамой, как будто они папы, но это вещи слишком деликатные, и нечего ему туда соваться со своими грубыми лапами.

— Твоя мама очень красивая и наряднее всех. Наверное, парашюты — это что-то очень изящное.

— Чепуху ты болтаешь. Что в них изящного?

— Ведь их делает твоя мама. По ней сразу видно, что она не кроит воротнички, как тетя Эжени. Одета она, как… как киноактриса, вот что!

— Ты же никогда в кино не был.

— Ну и что? Я могу себе представить.

— Никаких парашютов она не делает. Она секретарша, но я не знаю точно, чем она занимается. По-моему, она все время ходит на работу в разные места. И дядьки каждый раз оставляют новый номер.

— Какой номер?

— Номер телефона, она его записывает, чтобы позвонить, если что случится.

— Может, она шпионка? Шпионы всегда меняют номер телефона, чтобы их не поймали.

— Дурачок, наш-то номер не меняется. А еще она сказала, что мы скоро переедем в тот квартал, где жили раньше, потому что этот район ей надоел.

— Да, нас она не слишком любит. То есть теток. А маму Пуф?

— Она говорит, что это плебейский квартал. Знаешь, наверно, нехорошо так говорить, но тебе я все-таки скажу. Иногда мне кажется, что я не люблю маму.

— Это оттого, что у тебя в это время беличья шкурка наизнанку вывернута.

— Да нет же! Ты не смейся. Мне кажется, я ей все время мешаю, ей было бы намного легче без меня.