Игорь Савельев - Лицей 2018. Второй выпуск [антология]

Луна На Проволоке покачал головой:

— Вы отрицаете то, на что сами не способны.

— Разумеется, я не способен выжить в заброшенном вагоне посреди ледяной пустыни. Даже если мне подношения из телогреек станут делать.

— Вы узко смотрите на мир. Потому что слишком рациональны. А значит, закрепощены.

— Еще мне говорят, что я людей не люблю. А ты видел этого мудреца?

— Я и слонов белых не видел, хотя они есть.

Надежда выбраться отсюда меня не покидала.

Я не верил, что инициатива закрыть меня в экспериментальном центре исходила от Августа Анатольевича. По непредсказуемости и странному юмору шеф давал фору многим, но ссылка на Север и подковерные игры — это не его почерк.

По-прежнему оставалось загадкой, чем руководствовался Рыжов. Каким бы невразумительным специалистом он ни был, дело не в моей мнимой дистимии. Думаю, в Нертенггове и без меня полно кандидатов на роль страждущих. С их-то климатом, загрязненностью и полярными ночами. Тут причина иная. Не исключено, что Рыжов держит меня в неопределенности, чтобы сломить волю и затем связать контрактом с их координационным советом по тренингам и тестам. Либо психолог, как и Кагэдэ, ненавидит москвичей. В любом случае не для моего блага меня сюда заперли.

Планировка нашего отделения сбивала с толку. Каждая дверь — из комнат для пациентов и персонала, из душевых и санузлов, из столовой и зеркального зала — вела в общий коридор. Окна отсутствовали. Чтобы прикинуть, где мы находимся, я нарисовал схему.

1 — зеркальный зал

2 — столовая

3–8 — душевые и санузлы

9–16 — комнаты для пациентов

17 — кабинет куратора

18–19 — комнаты для персонала

20–22 — комнаты для лекций

23 —?

24 —?

Конечно, в реальности расстояние между дверями было шире, чем на картинке, и заполнялось оно цитатами великих умов о счастье, добре, любви и смысле жизни. Также в коридоре размещались камеры и сновали дежурные. И по ночам тоже.

Что скрывалось за двумя запертыми дверями, отмеченными вопросительным знаком, я не знал. По вечерам, перед отбоем, я прогуливался мимо них и напрасно прислушивался к тишине за ними. Трижды на свой страх и риск я дергал за ручки и стучал — безрезультатно. Я понимал, что рискую привлечь интерес персонала. Дежурные сквозь пальцы смотрели на реабилитационные романы наподобие того, что закрутил Иван Федорович с Людой, однако я позволял себе нечто большее, чем амурные связи.

Я хранил самодельную схему в пособии по дианетике и не рисковал обсуждать с кем-либо тайну двух дверей и свое положение. Тарас смахивал на подсадную утку, приставленную ко мне, а с остальными соседями у меня сложились отношения приятельские, но поверхностные. Лишь раз я вскользь, словно невзначай, обмолвился, что опасаюсь пожара, так как без запасного выхода в отделении каждому страждущему грозит смерть. Закинутую на крючке тему подхватили, однако не так, как я ожидал. Иван Федорович вспомнил, как сгорел мебельный склад, а пожарный инспектор Игорь приступил к очередной кровавой истории сомнительной достоверности.

Автономный коридор без окон и лестниц мог располагаться в какой угодно части реабилитационного центра: в подвале, в охраняемой сердцевине, под крышей. Сам реабилитационный центр, только раз увиденный снаружи, засел в памяти как гигантская бетонная коробка, выкрашенная в красно-оранжевые тона корпорации «Шелл». Неизвестно, сколько здесь отделений для страждущих и каким образом они сообщаются. Кроме того, не удивлюсь, если я вообще не в том здании.

Воображению рисовались подземные лаборатории и секретные корабли, бесшумно бороздящие океан с экспериментальной группой пленников на борту. А Тарас обвинял меня в чрезмерной рациональности за неверие в мудреца среди вечной мерзлоты.

Помимо дежурных, за нами присматривал куратор. Он главенствовал в жюри «Битвы страждущих» и иногда снисходил до того, чтобы молча посидеть в углу на мастер-классе или семинаре. Первые трое суток моего пребывания в общей группе этаж курировал Рыжов, затем на тот же срок его сменил Василий Семенович — сухопарый коротышка с азиатской внешностью и нервической походкой.

Куратор обладал отдельным кабинетом. Я подозревал, что именно оттуда есть выход наружу. Чтобы проверить догадку, на завтраке я обратился к Василию Семеновичу с просьбой меня осмотреть. Как раз тогда мои глаза опять покраснели и зачесались. Коротышка покивал, однако приглашения в кабинет я не дождался. Вместо этого на ужине один из дежурных вручил мне пузырек с каплями.

Когда на смену вновь заступил Рыжов, я действовал иначе. Перед полдником я постучался к нему. Вскоре изнутри донесся звук шагов. Щелкнул замок. Моя нога вклинилась в зазор между дверью и косяком.

— Спасибо вам за капли, Серпал Давидович! — сказал я.

— Какие капли?

От недоумения Рыжов отступил, чем я воспользовался, шагнув в освободившийся проем.

— Глазные.

— Максим Алексеевич, вы о чем?

— Значит, мне их Василий Семенович передал. Все равно спасибо!

— Вам сюда нельзя.

Я схватил психолога за кисть и крепко ее пожал.

— Извините мое волнение! — воскликнул я. — Такую классную сценку сейчас репетировали! На «Битве страждущих» всех порвем, ей-богу!

Компьютерный стол, стеллаж с архивами, кушетка, как у психоаналитика. Никакого выхода.

— Максим Алексеевич, успокойтесь.

— Ей-богу, классно!

Может, секретная дверь — за стеллажом? Или это люк в полу? Зайдясь в притворном приступе кашля, я опустил глаза. Нет и нет.

— Честно говоря, непривычно наблюдать вас таким оживленным, — сказал Рыжов. — Будь это другой человек, я бы заволновался.

— Я в норме. Сто лет себя не чувствовал настолько полноценно. Как будто исповедался.

На краю стола лежал черный кнопочный телефон. Так. Только не прекращать дышать ровно.

— Пока преждевременно говорить, но есть вероятность, что вы идете на поправку.

— Хандры как не бывало! — сказал я. — Методика творит чудеса. Вы в курсе, что водоизмещение «Титаника» превышало пятьдесят тысяч тонн? Нам на лекции рассказали.

Я выбрасывал слова потоком, активно дополняя их жестами. Рыжов инстинктивно отодвинулся к столу, а я на шаг приблизился к телефону. Наверное, со стороны мы выглядели комично: закаленная морозами глыба пятится под натиском заключенного, который ослаблен режимной кашкой и баландой.

— Сообщу Августу Анатольевичу о положительной динамике. Ему понравится.

— Убежден, что понравится! Хоть я и не страдал от дистимии, теперь мне гораздо веселее.

Еще полшага. Черт, сбил дыхание.

— Теперь же, Максим Алексеевич, пора на полдник, — сказал Рыжов, мягко кладя мне руку на плечо и тем самым восстанавливая положение. — Не терпится увидеть сценку, которую вы подготовили.