Валентина Сидоренко - Замыкающий [сборник litres]

– Ты зачем дитям отраву продала? – остановил ее Гаврилыч. – Ты думала мозгой, что ты делаешь?!

Старуха глянула на него с нескрываемой горечью, поднялась со стула, глянула в оконце на милицейскую машину у дома Батыя.

– А я им каждый день по две да по три бутылки продаю. Для отца… для Батыя. Он их шлет. Кто знал, что они пить будут с этих лет… Ты вот все судишь меня. Встал, покушал хорошо, горяченького… Все сам делаешь. Старуха твоя никого не нанимает… А я за каждый чих копейки сую. Бутылку, да не одну. А мне их почтарка не носит кажный месяц… Не горюй… что у Батыя дети, что ль?

– А кто, звери?!

– Да хуже… Такие же, как и он, вырастут. Не жалей ты их… Пашку пожалей!

При имени внука Гаврилыч замолчал и вышел из дому. Галина проводила его за ворота и долго смотрела ему во след.

На неделе Гаврилыч собрался в Иркутск проведать правнука. В Иркутск собирали его целый день. Алевтина стряпала, рассовывала сладости по мешочкам. На всю палату положила. Васса выгладила Гаврилычу рубаху. Николай вырезал Коте свистульку.

– Куды поперся? – с досадой ворчала Васса. – Не молоденький!

На станцию его провожала Васса. Как он ни отбивался от нее, а баба, как корова на привязи, упорно шла рядом. Положено в путь проводить.

– Вот скоро помру и проводишь, – сердито шутил он.

– И туда провожу, не боись.

Вышли на электричку рано. Стыли злые октябрьские потемки. Земля уже окаменела, пристукивалась под ногами. Предрассветный ветер норовил добраться до костей.

– Назад пойдешь вот, – припугнул полусерьезно Гаврилыч свояченицу, – тебя волки съедят…

– Кого там волки. Счас люди хуже волков, – спокойно ответила Васса, приноравливаясь к его шагу. – Тебя, дурака, жалко… – добавила она. – Я тебя всю жизнь жалею. Своего так не жалела, как тебя.

– Че меня жалеть! Я не инвалид. С руками-ногами всю жись…

– А тебе всегда больше всех надо! Вот че ты пресси через лес в потемках?!

Гаврилыч молча и сердито прибавил шаг.

– Ты вот что, баба, ты вертайся до дому, – сказал он, помолчав. – Я че, баба, меня провожать…

– Ешо хуже. Бабы глазастые… Все видят. А ты сроду слепошарый. То, что рядом, не видишь… Все тебе чужие да чужаки… К приблудной этой привязался…

– Кто привязался?! Че ж мне ее палкой гнать? Одна она здесь, как перст! Помочь некому!

– Помогальщик, говорю… чужим. На меня вон сроду не глянул.

– Ты родня! Че на тебя глядеть? Я тебя кажен день вижу…

– Родня я тебе. Нашему забору двоюродный плетень. Мы с тобою не кровники.

– Ты че мелешь?! Ну вот, что ты всегда мелешь-то?!

– А ничего… Раз уж на то пошло – я на тебя еще в девках заглядывалась. А ты, кроме своей погремушки Насти, и не видал никого. Все с ею, как дите, возился. Из-за тебя за козла своего пошла… От тоски.

Гаврилыч от такой неожиданности внутренне оцепенел и сильно прибавил шаг. Васса отстала от него, а потом совсем встала, долго глядя на его худую согнутую спину.

«Когда же это успокоимся мы?» – грустно думал Гаврилыч в пустом по-осеннему вагоне электрички. До самой смертушки мучает человека тяга друг к дружке…

Больницу Гаврилыч искал долго, расспрашивая путь, внимательно вглядываясь в городские лица. Его поразила перемена этих лиц. Они бегущие стали… Все мимо, мимо… Никто ни на кого не глядел, и никто никем не интересовался. Это был другой город, совсем другой, чем тот, после той войны. Он был как бы после еще новой, непознанной еще народом войны, о которой часто думал Гаврилыч. Старик словно не только в другой стране оказался, в другом миру, на планете иной…

В больнице ему сказали, что Коти нет, перевезли его в глазную клинику. Пришел врач. Молодой, здоровый, носатый. В белом халате.

– Нехорошо, – сказал, – отдали бы в детдом… государству, раз сами не в состоянии поднять.

Гаврилыч до кости прочувствовал, что нехорошо, неладно. Хотел что-то ответить, не нашел что, только согласно закивал головою.

– Не углядели, – вздохнул он, – по старости.

– А родители где?!

Гаврилыч промолчал.

– В общем, дедушка, такая картина, – вздохнул молодой врач, отводя глаза, – в общем, так… Поздновато вы хватились… Привезли ребенка поздно… Сетчатка отслоилась… Сами понимаете, что такое сетчатка. Ищите деньги на операцию!

Гаврилыч понимающе кивнул головою. В его голове мелькнули байкальские сети на заветренном берегу и дырку в них, которые надобно заделывать.

– В общем, ослеп ваш мальчик… Пока совсем… Может быть, в будущем… Наука, она, знаете, не стоит на месте… Вы сейчас езжайте туда, в академ… в глазную клинику. Он сейчас там.

Гаврилыч согласно каждому слову кивал головою, но как только уяснил смысл сказанного, застонал весь:

– Как, ослеп? Как же это, ослеп? – хрипло выдавил он. – Это ж Котя наш… Вы че ж с ним соделали?!

– Это вы соделали, не мы, – холодно бросил врач и быстро вышел из палаты.

Гаврилыч, сидя, хватанул воздуха, но не поймал его. Он положил собранные гостинцы на пустую ближнюю тумбочку и встал. «Недоглядел мальчонку», – стучало у него в мозгу… Недоглядел я мальчонку…

На улице его ослепило обманное октябрьское солнце. По дороге со свистом и скрежетом туда и сюда неслись машины, спешило множество всякого люда. И никому не было никакого дела ни до него, ни до Коти, ни до друг друга. И куда и зачем они мечутся, для чего бегут, если никого не спасают, если гибнут дети… и разве это не война? Если гибнут дети?!

Домой Гаврилыч вернулся вечерней электричкою. Тьма над Култуком стояла сырая, промозглая. Сильно болели ноги. Он зашел по дороге к Бегунку.

– Знаешь, – сказал он, садясь у двора друга на лавочку. – Мы с тобой проиграли войну… Никакие мы не победители… Продам я Серко! Племяннику Шныря продам.

– Здрасьте, пожалуйста! Продам! А сам?!

– А сам помирать буду… Мальчонка-то у нас ослеп. Деньги нужны.

– А ты че ему – отец родной? Прадед – не отец!

– Да как ты не понимаешь?! Что ж ты не понимаешь-то! – Гаврилыч от нахлынувших чувств заплакал и пошел к своему дому.

Алевтина выслушала весть о Коте и решение о продаже коня молча, но тут же начала ожесточенно скрести железный таз щеткою, что всегда было знаком крайнего ее волнения. Васса ревела:

– Взбесился?! Коня продать! А сам куды?! Ты ему что, тятя родимый?!

На другое утро в город с сумками и сумочками подалась Алевтина. Вечером Гаврилыч встретил ее на Партизанской. Шли молча лесною сквозной дорогою, по каменистой в первых заморозках земле. Отволгло пахло листвою. Сладковатый от морозца воздух явно дышал близким снегом.

– Что ж, – сказала, паря дыханием, Алевтина, – продавай, дед, коня! Я согласна. – Она заплакала, и он заплакал тоже…

Неделями Караваевы молчали, но думали только об одном. Выходя утрами из дома, Гаврилыч смотрел в сторону Тунки, за которой Бурятия, и где-то должен прятаться Пашка.