Валентина Сидоренко - Замыкающий [сборник litres]

Недельки через две старухи смотрели очередной сериал и беззлобно спорили.

– Ну какой это плащ? – мутила воду Васса. – До войны сроду таких не носили. Пальтишки-то и то не у всех были…

– У меня был плащ, такой же, как у нее – зеленый! – заявила Алевтина.

– Он не зеленый, баба!.. Он темный… Он красный, – вдруг сказал Котя, и старухи, вскочив, встали перед ним.

– А ты как знаешь? – осторожно спросила Алевтина.

– А я вижу… Я уже вчера… то есть… Я когда уже вижу… немножко, – шепотом признался Котя.

Алевтина присела на корточки, поцеловала его глазки и долго, прижав к себе, держала его в объятиях. Васса крестилась и плакала…

Перед Родительской старухи установили на могиле Гаврилыча большой крест.

– Счас все с крестами… Все! – убежденно доказывала Васса Алевтине необходимость креста, а не памятника.

Алевтина деловито соглашалась. Карточку свели с его военной фотографией. На старой, потрескавшейся карточке он стоял последним в строю. Маленький, кучерявый, в тяжелых сапожищах, явно не по ногам, и смотрел в землю.

– О, да он замыкающим был, – понимающе заметил фотограф в Слюдянке.

– Замкнул, замкнул, – ответила Алевтина, – последний, считай, фронтовик в Култуке помер.

– Где ж последний?! – встряла Васса. – Бегунок?! Шнырь…

– Да кого Шнырь там фронтовик?! Продристал всю войну на Востоке… Он не воевал ни дня!

Крест высоко светился из оградки и хорошо гляделся на старом кладбище. Низкие заброшенные могилки гуртовались вокруг него, как овцы, и старики, приходя на эту сторону кладбища, приглядывались по кресту.

С этой весны старухи начали собирать Котю в школу.

Этой же весной старухи получили письмо от Галины. Она писала, что отсудила дом у турок. Живет хорошо! Что полюбила Пашку и будет всю жизнь ждать его и хлопотать, чтобы сократили срок. Будет помогать старухам растить Котю.

– Вот наглая, – рявкнула Васса, – она думает, мы ей дом отпишем! Счас!

Но когда пришли от Галины деньги, поумолкла и Васса.

К старухам зачастила Изида. Чай пили с ее травками. Пашка весточек не слал, сказали, пока не положено. Галина съездила к нему в лагерь и расписалась с ним, о чем незамедлительно сообщила старухам. Теперь обе ждали писем только от нее.

Котя каждый день бегает к ручью, слушает воду и ждет, когда он вскроется. Собаки без конца прыгают на него, лижут лицо и дерутся между собою. Послушав воду, Котя долго стоит и смотрит на сопки с сиреневым голым лесом, за которым где-то бежит дорога в город, к отцу, которого он непременно освободит, когда вырастет, вместе с народом, который отец с дедом очень любили. Он знает это! Он подслушал разговор старух, когда спал… И Серко он освободит.

В апреле Бегунок прорубил ледоколом большую прорубь на ручье, чтобы старух не подтопило. Ждали большую воду. Сам Бегунок часто ходит в черемушник, распивает один чекушечку и плачет. Все его утешение теперь в жизни, что корова. Он разговаривает с другом своим так же, как и когда Гаврилыч числился в живых. Он говорит с ним о старухах, о Коте, о Павле. Главное – о Серко. Бессловесная ведь тварь и верная. Сведет эта сволочь от Шныря его на живодерню. Как отработает животина. Он говорил с Гаврилычем на равных, спокойно понимая, что и ему осталось две пердинки до смертинки. Дойдя до этой мысли, Бегунок всегда плакал. Но не себя было ему жаль. Жалко было оставлять старух и свою тоже. Жалко было Котю сиротою оставлять при живых родителях. Корову свою, боевую подругу… Серко было жальче всех!