Марк Леви - Влюбленный призрак

– Что с тобой? – взволнованно спросила Жанна.

– Ничего, – ответил он, растирая себе затылок. – Ты в курсе, что твоя лучшая подруга хранит здесь у тебя никакие не сигареты? Неудивительно, что она курит втихаря!

Жанна вскинула голову и понюхала воздух.

– Все понятно! – в ее голосе звучало раскаяние. – Ты, должно быть, ошибся ящиком, сигареты Колетт – в том, что справа.

– А в левом чьи?

– Нечего смотреть на меня прокурорским взглядом, в моем возрасте я могу делать все что захочу!

– Успокой меня: это у тебя вместо обезболивающего?

– Зачем столько пафоса? Как у меня мог вырасти такой серьезный сын? Что я упустила в твоем воспитании?

– У нормальных родителей несколько иные заботы…

– Согласись, эти твои «нормальные родители» – невозможные зануды. Я не сразу стала твоей матерью, сначала я была девушкой поколения 1968 года. Мы не пристегивались за рулем, гоняли с развевающимися на ветру волосами, пили, курили, потешались над всем, особенно над собой, не боясь никого задеть, выходили на демонстрации под лозунгами защиты, а не ограничения свободы, а еще мы знали, что такое частная жизнь. Кое-кто умирал молодым, зато какая это была жизнь!

– Что ты кладешь в свои косяки? – осведомился Тома́, стараясь не показывать озабоченности.

– А что я, по-твоему, могу туда класть? Это всего лишь травка, но самая классная. Согласна, без привычки она кажется крепковатой, после нее просыпаешься с тяжелой головой, но не сомневайся, твое исполнение ничуть не пострадает… Но неужели это мой косячок так тебя скрутил? Что это с тобой?

Пришлось Тома́ поведать матери о странной галлюцинации, посетившей его в соседней комнате. Она задумчиво его выслушала и согласилась, что, возможно, превысила при составлении смеси оптимальную дозу.

– Что он тебе наплел? – полюбопытствовала она, садясь рядом. Можно было подумать, что сейчас последует пересказ беседы с соседями по лестничной клетке.

– Что я не выпаду в окно.

– Какие странные мысли! Это все?

– Больше ничего особенного, разве что то, что он, возможно, излишне надо мной трясся, когда я был маленьким…

– Возможно? А то ты не помнишь, как он носился с тобой, как ограждал тебя от любого сквозняка, как кутал тебя – не дай бог простудишься? Сколько раз я видела, как ты возвращаешься из школы весь в поту. Что поделать, как врач, он повсюду видел заразу. Обо мне он тебе, конечно, ничего не сказал?

– Перестань, мама, это была галлюцинация, а не светская беседа.

– Мало ли что… Мне он тоже снился вскоре после… Ну, ты понимаешь.

– Он с тобой разговаривал? Ты его действительно видела? – оживился Тома́.

– Да, видела, я же сказала! И да, он со мной разговаривал.

– Ну и что же он тебе говорил?

– Что он очень огорчен. Но я его извинений не принимала. Признаться, он являлся, когда я была слегка под мухой. Как выглядел твой отец? Он был в хорошей форме?

– Вполне… Сам не знаю, зачем я тебе отвечаю. Абсурд какой-то!

– Тебе было хорошо от этой встречи?

– Я так не сказал бы.

– Жаль, это не каждому дано.

– Лучше бы этой встречи не было, если уж на то пошло, хотя… не знаю. Если бы я не чувствовал себя одурманенным, я бы оценил этот редкий момент.

– У меня гениальная идея! Приходи ко мне после концерта, мы попробуем повторить. Я тебе кое-что расскажу для него, будешь моим посланником. – И она подмигнула сыну.

Тома́ с сомнением вздохнул.

– Мамочка предлагает сынку курнуть с ней травки, чтобы он передал ее послание призраку своего папочки. Ты, кажется, спрашивала, что упустила в моем воспитании?

– А ты предпочел бы, чтобы я предложила тебе сыграть в бридж или заняться макраме? Иди спать, завтра у тебя концерт, обсудим все это в другой раз. Можно будет нам прийти к тебе в гримерную и поздравить после выступления или это тоже неуместно?

Тома́ поцеловал мать в лоб и ушел.

На улице, все еще чувствуя себя странно, он решил взять такси. Шагая к стоянке, он размышлял, стоит ли позвонить Софи. Больше, чем когда-либо, ему сейчас необходимо было ее присутствие, необходимо было поговорить с человеком, который тоже посчитал бы пережитое им ненормальным, с кем-то, кто проявил бы хоть немного сочувствия.

Но он не стал ей звонить из опасения выставить себя сумасшедшим.

Тома́ жил в двухкомнатной квартире в мансарде. Преодолев пешком пять этажей, он пришел в себя. Вернулось душевное равновесие, наркотик, похоже, выветрился, страх прошел.

Прежде чем лечь, он огляделся, встал под окном в крыше и с улыбкой воздел глаза к небу.

– Если бы ты знал, что я пережил сегодня вечером, то первый покатился бы со смеху! Ты здорово меня напугал, но все равно приятно было увидеться с тобой, папа, пусть даже во сне.

Дождавшись, пока Тома́ уснет, Раймон присел на край его кровати. Он тоже улыбался, любуясь сыном.

Шум голосов в зале нарастал, достигая кулис. Так бывает с поднятой ветром зыбью: тем, кто прислушивается к этому звуку, он кажется гораздо громче, чем на самом деле. Оркестр выстроился в очередь в коридоре, ведущем к сцене. Люстры стали тускнеть, музыканты потянулись к своим местам. Поднялась веселая какофония настройки инструментов, заставившая публику притихнуть. Наконец на сцене появился пианист. Колетт крикнула «браво!», публика послушно захлопала. Дирижер встал за пюпитр и повернулся к Тома́, чтобы его поприветствовать, Тома́ привстал с табурета и ответил ему тем же. Марсель занял свое рабочее место, и «Стейнвей» засиял, почти как небесное светило.

Дирижерская палочка взлетела в воздух, Тома́ набрал в легкие побольше воздуха, приподнял кисти и извлек из инструмента медленную восьмитактовую серию аккордов в подражание церковным колоколам, потом его пальцы обрушились на клавиши, извлекая поток восьмых долей. Вступили легким дуновением скрипки – зимние ветры, колеблющие степь. Тома́ зажмурился, он уже перенесся в далекую Россию, в другой мир, в другую эпоху, когда не существовало еще ничего, кроме романтического неистовства. Под бег его кистей к высоким октавам Колетт вскочила с кресла, чтобы проследить за его виртуозными пальцами, трепеща сердцем вместе с ними; Жанна потянула ее за полу и заставила снова сесть.

Играя на сцене, Тома́ испытывал ни с чем не сравнимый восторг. С ним разговаривали скрипки, к их беседе спешили присоединиться гобои. Рахманинов сочинил свой Второй концерт, когда проходил лечение гипнозом, и его партитура получилась повестью о духовном возрождении. В самом начале первой части композитор выходит из оцепенения, потом его посещают величественные воспоминания о пережитых мгновениях. Тома́ и Рахманинов сливались воедино, как будто рядом с пианистом за клавишами сидел призрак композитора, и четыре руки превращались в две…