Анатолий Ткаченко - Воитель

— Понятно, — проговорил Гелий, осматривая потных, чумазых кизячников и словно не услышав Леню. — Вижу, Авен, одобряю: будет чего тебе рассказать деткам и внукам. Набрался про мэмориа [1] Для памяти (лат.) . . Но сапиэнти сат [2] Мудрому достаточно (лат.) . . Я пухну без сигарет, меня ждет работа, нас уже наверняка разыскивают. Завершим разумно глупо начатое.

— А как же перцепция? — попытался Авенир рассеять напористую серьезность друга (нет, он знал, что Гелий первый позовет в цивилизацию, будучи более ценной частицей ее, но чтобы так, почти приказом…). — Я начинаю чувственно воспринимать время, оно течет сквозь меня из прошлого в будущее, вернее, остановилось — просто бьется моим сердцем…

— Низшая, бессознательная форма духовности. Надеюсь, помнишь?

— …И хочу осмыслить Ходока.

— Осмысливай. Хотя в любом дурдоме богаче материал.

Гелий Стерин жестко иронизировал; Гелий запамятовал, как после нервного припадка бродил по степи, а вернувшись, сказал, что ощутил полное единение с воздухом, землей, небом: кровь его наполнилась внешним теплом, разум — окружающей средой; Стерин напоминает о себе — кандидате, авторе талантливой работы «О механизме действия физических факторов на организм человека», старшем летами и положением, будущем докторе, крылато изрекшем: «Если к возрасту Христа не доктор, зря полез на голгофу науки».

Кое-что стало ясно даже Лене-пастуху, парню сообразительному и все-таки образованному, если восемь школьных классов, ПТУ и армию признавать за какое-то образование. Авенир же просто огорчился, а досадливо огорчившись, замолк по своей привычке и сдержанности, глядя в лицо Гелию, на котором темнели, словно проваливались, глаза, подергивались матовые крылышки хрящеватого носа. Хотелось Авениру дождаться еще не сказанных, но приготовленных для него слов. И Гелий произнес их:

— Твое дело, дичай. А Зяблову не держи.

— Я-а?

— Ты. Мы, кажется, на «вы» не переходили.

Авенир вскочил, испачканной ладонью отмахнул длинные волосы на затылок.

— Брось ты, Гель…

— Бросить ее не могу, — нарочито не понял Гелий. — Ей пора уходить. Говорю как старший. С меня больше спросят.

— Разве я держу? Она хочет сходить к пескам за своей полынью.

— А вы вдвоем, — Гелий кивнул на Леню-пастуха, — будете сопровождать? Потакаете или подстрекаете — все равно глупо. Заболеет, погибнет…

— Она крепкая девушка, зачем ей болеть, — сказал серьезно и простодушно Леня, без намека, конечно, на то, как ослаб в степном переходе Гелий, но тот понял именно так слова пастуха, подумав, очевидно, что этому заранее подучил его Авенир, и, полувзмахом руки с красными плавками словно начисто сметя гуртовского аборигена, обратился к Авениру в упор и резко:

— Значит, завтра. Да или нет?

Всего на мгновение возмутилось сердце Авенира, и он успокоил его, застыдившись: нет, не кричать, не оскорбляться, не спорить — этим не убедишь, не одолеешь Гелия Стерина, — а спокойно, как прежде, если удастся, с дружеской улыбкой ответить ему. Он так и поступил, негромко сказав:

— Нет, Гель. Побуду еще.

Карие глаза старшего друга нервно блеснули розоватыми выпуклыми белками, щеточка усов медленно растянулась в иронической усмешке, он повернулся, стараясь не показать растерянности или негодования, неторопливо, будто отсчитывая каждый шаг, пошел по тропе к белым домам Седьмого Гурта.

Авенир смотрел ему вслед, думал, вновь досадливо огорчаясь: «Гелий вполне в себе, раз сумел так сдержаться. Значит, произойдет что-то решительное. Что?.. Один он не уйдет. С Иветтой — да. Но ведь она сама сказала: «Уходить будем только вместе». И попросила уговорить Леню-пастуха сводить ее к черным каракумским пескам. А как, о чем она говорила с Гелием? О чем?.. Не хочет ли столкнуть нас? Но зачем здесь, в этой идиллии, среди тихих людей и вселенской природы?.. Или Гелий уже уговорил Иветту, а сцену сейчас разыграл для очищения совести? Но когда, как успел это сделать? Днем они порознь — каждый со своим хозяином-домовладельцем, вечером — все вместе. Ночью?.. Едва ли Гелий способен на романтическое донжуанство, да и слишком разумно поместил их старейшина Седьмого Гурта: любой шаг, разговор, поступок будут известны всем; кто может с уверенностью сказать, спит ли ночью Верунья?.. Значит, произойдет что-то внезапное и, может быть, нехорошее… или бред это все? И намеки Гелия, иронические усмешечки: мол, тебе тут не светит, но разрешаю — пусть поиграет девочка, покапризничает, имею прямую выгоду, послушнее будет замужем, — просто уловки более опытного, однако не очень уверенного в себе соперника? А если так оно и есть, то кто же она, Иветта Зяблова? Милая, единственная Вета, за которую можно погибнуть в океане, тайге, степи?..»

— Необходимость новых фундаментальных идей особенно ощущается в наиболее молодой отрасли нашей науки — в физике биологических систем, изучающей, в частности, физическую природу и механизм сознания…

Авенир вздрогнул: ему показалось, что вернулся Гелий и вдруг заговорил языком одной из своих популярных статей. Он поднял голову. Перед ним стоял Леня-пастух, чуть отставив ногу, вскинув вдохновенно голову, одной рукой поглаживая подбородок, точно невидимую бороду.

— Ты? — удивился Авенир. — Что с тобой?

— Ничего. — Леня покашлял, настроил голос. — Биофизика откроет основы мироздания, объяснит все — атом, молекулы, мертвый камень, живую клетку, наш организм и, главное, мозг — разум Вселенной. Биофизика упорядочит путаные человеческие представления и знания, откроет истоки бытия.

— Браво! — сказал Авенир. — Ты артист, Леня. Полное перевоплощение.

— Чтобы тебя разбередить, — белозубо разулыбался, голубоглазо сощурился Леня.

— А знаешь… дико как-то прозвучало это здесь. Там у нас — нормально, понятно, а здесь…

— Ну да, пришла бы к вам на ученый совет наша Верунья и что-нибудь такое выдала: «Погодка скукожилась. Небушко прохудилось». Или про кислое яблоко: «Укуси — глаз потечет!» Вот бы опешили: откуда эта бабка, может, инопланетянка?

Они рассмеялись и, подталкивая друг друга, побежали к запруде.

После купания сидели на теплом еще песке, слушали томный стрекот кузнечиков, острые посвисты сусликов, следили, как от воды восходит тоненький парок в холодеющее густой синью небо. Молчали, говорили. И Авенир рассказал Лене-пастуху о странном московском старике, всю долгую жизнь проведшем в одном доме, на одной улице, — человеке замкнутой городской среды.

Старик подошел к газетному киоску, бегло и внимательно осмотрел витрину, купил «Вечернюю Москву» с приложением, вежливо и улыбчиво расспросил о чем-то толстую киоскершу, разомлевшую в стеклянной парниковой будке; зашагал дальше, помахивая протертым до залысин кожаным портфелем; остановился у будки чистильщика, поприветствовал усатого кавказского человека, неведомо зачем, по какому интересу переместившегося с благодатного юга на тесную столичную улицу; в одной низкой и глухой подворотне пожал руку красномордому, выпившему по случаю вечернего времени дворнику; зашел в молочную — взял сырок и бутылку молока, в булочной — сдобных сухариков; легко пересек улицу, не глядя по сторонам, чувствуя прохожих, машины словно бы вторым зрением, особым чутьем.