Анатолий Ткаченко - Воитель

Авенир уже минут двадцать шел за стариком, и тот все больше интересовал его. Чем? Был он худ, седовлас, интеллигентно узколиц, с глазами, вероятно, некогда синими, а теперь цвета голубенькой, чуть замутненной воды; в легких холщовых брюках и таком же свободном пиджачке; ну еще брит, аккуратен, несуетлив. Вполне обычный старик. Сколько подобных ему можно увидеть на столичных улицах, в метро, троллейбусах? Несчетно. И видел Авенир, не особенно замечая, присматриваясь. Старость он мнил чем-то необязательным для человека, даже оскорбительным, говоря при случае, что люди в древности считали себя бессмертными, ибо не умирали от болезней — гибли на охоте, войнах. А этот старик привлек его внимание как раз своей старостью. Но редкостной — только городской, тонко интеллигентной. «Вот человек, многие годы проживший среди кирпича, бетона, асфальта, в условиях, по всеобщему убеждению, губительных; а он явно здоров, безунывен, даже в очках не нуждается».

Вечер был душный, синеватый от бензиновой гари, пропахший горячей резиной. Шуршали шинами, поскрипывали, жадно дышали кислородом машины, двигаясь впритык одна к другой. Старинная улица узка. Застроенная когда-то особнячками, доходными двухэтажными домами с меблированными комнатами, купеческими лавками, она давно переменила жильцов, но не потеряла изначального облика, если не замечать двух-трех сооружений из стекла и бетона, угловато-напористых, горячо и неуютно освещенных изнутри. Каменно-тесный, с затхлыми подворотнями уголок прежней Москвы, все еще сохраняемый, музейный.

В скверике, оживленном четырьмя скудными липами и стойкой травкой мятликом, старик присел на краешек скамейки, развернул газету. Просматривал бегло, но привычно цепко, задержался в конце четвертой страницы, усмехнулся: прочел, пожалуй, объявление с любовным описанием пропавшего пуделя. Легко поднявшись, не менее легко пересек улицу, не обратив и малого внимания на зверский взгляд притормозившего автовладельца. Пришел во двор тяжело осевшего, узкооконного дома с ложными балкончиками и лепным, замазанным, забеленным фронтоном.

Авенир подсмотрел, какую дверь открыл старик, вернулся к фасаду дома и тут же увидел, как два полуподвальных окна вспыхнули светом. Осторожно глянул: комната была неожиданно большой, а старик в ней, вынимающий из портфеля покупки на столике у двери, очень маленьким. Может, потому, что комната не напоминала обычное городское жилище: от пола до потолка была застроена стеллажами, и не по стенам — рядами, как в библиотеках. Еще больше удивился Авенир, не обнаружив ни единой книги. На стеллажах стояли папки — красные, синие, желтые, дешевые серые с черным тиснением «Дело №». Каждая пронумерована на белой бумажной наклейке.

Старик быстро подошел к окну. Авенир не успел отпрянуть, глаза глянули в глаза, губы старика скупо и без удивления усмехнулись, и он задернул бамбуковой палкой зеленые плотные шторы.

Перейдя улицу, Авенир сел в скверике; поглядывал на зелено освещенные окна, думал: «Экология — от двух греческих слов: экос — пребывание и логос — слово, понятие. Слово о пребывании. Шире — учение о бытии животных, растений. А человек, его среда обитания? Скажем, городская? Есть ли у кого-нибудь работа «Экология городского человека»? Бросились спасать реки, леса, мировой океан, все гуще заселяя города, ускоренно строя новые. Защитить, сохранить природу необходимо, с этим все согласны. А человека? Не вымрет ли, не видоизменится ли он в огромных городах?.. Один ученый муж заявил, что для нас углекислота чуть ли не важнее кислорода. Раньше, говорит, младенца прятали, кутали; теперь — на воздух, травят кислородом. Жизнь зародилась в углекислой среде и пребывала в ней миллионы лет… Если так, с ног на голову перевернется родная премудрая биология. Но это все-таки углекислота. Города задыхаются пока не от нее — от угарного газа, углеводородов, окислов азота, серы, иных токсических соединений. Одолевает ли их человек?..

И Авениру показалось совершенно простым, вполне пристойным пойти к старику за зелеными шторами, рассказать ему о своих раздумьях, попросить совета, как, откуда, с какой стороны легче, разумнее начать «Экологию городского человека». А что старик более многих других горожанин, в это Авенир уже уверовал.

Но надо успокоиться. Надо расслабиться (по «аутогенной тренировке»), сбавить пульс, почувствовать лоб прохладным. Авенир ссутулился, прикрыл глаза — и через несколько минут успокоился: студенческая тренировочка еще помнилась. А успокоившись, с огорчением понял: нельзя так вот войти в чужую квартиру. Сельчанин к сельчанину может, горожанин к сельчанину тоже, пожалуй; горожанин к горожанину — нет. Почему? О, это никем не объяснено. Нельзя — и все. Такова особая «экология города».

Уныло вернулся домой Авенир на безунывном метро. И хотел позабыть старика, его полуподвальное жилище — входил, врастал, «въедался», как подшучивал Гелий Стерин, в жизнь, работу научно-исследовательского института, готовился к первой полевой экспедиции, — но через несколько дней снова приехал на старую улицу. Выследил белоголового старика, побывал с ним в магазинчике канцелярских принадлежностей, купил по случаю две пачки отличной бумаги для машинки (только в столичных закоулках и залеживается ходовой товарец!), осмотрел три газетных киоска, обогатившись тремя ненужными газетами, побывал в булочной, молочной, а затем скромно сидел в скверике напротив старика, поглядывая на него из-за газеты. Старик вынул канцелярские покупки — несколько папок разного цвета, скрепки, острые булавки, тюбик клея, — ощупал все длинными костяшками пальцев, оглядел сощуренно папки, даже понюхал, отчего крылышки тонкого носа как бы вспорхнули, губы довольно обмякли, и принялся за газеты. Встал он внезапно, когда Авенир откровенно рассматривал его, глянул на длинноволосого молодого верзилу, вроде недоуменно хмыкнул, напрямик, словно лунатик, пересек скрежещущую машинами улицу.

Неделю Авенир не вспоминал о старике и все-таки в субботу приехал сюда. На этот раз слежка не удалась: у лотка с мороженым старик резко повернулся, сказал негромко:

— Доброе утро, — и протянул эскимо.

— Добр… — бормотнул Авенир, замотав головой. — Нет, нет… Извините…

— Для вас купил. Обидите. — Старик с веселым, почти восторженным вниманием оглядывал акселерата конца двадцатого века и вдруг цепко ухватил его ладонь, вставил в нее мороженое. — Прошу! — И указал рукой вдоль тротуара, чуть подмигнув на мороженщицу: видишь, как любопытствует, отойдем, пройдемся.

Они зашагали рядом — спортивный, тяжеловатый Авенир Авдеев и сухонький, легкий старик, — эскимо холодило ладонь Авенира, ему хотелось съесть его, остудить пересохшее горло или выбросить в бетонную, пыльную, еще более горячую урну.