Анатолий Ткаченко - Воитель

— Да, ушла. Понимаю. Но так, чтобы я меньше жалел. Позаботилась: раз — и навсегда… Пойми и ты меня.

Она зябко свела плечи, немо уставилась на два кроваво-розовых помидора, принесенных, ею и положенных рядом с глиняным кувшином для кваса. Он тоже увидел помидоры — тугие, будто накачанные спелым соком, зеленоватые возле черенков, с дождевыми каплями, первые степные помидоры, — улыбнулся невольно заговорил спокойнее:

— Маруся, ты чудо какая девочка! С характером, природным умом. Решиться прийти сюда жить — кто же это сможет? Ты работница, прямо-таки талантливая. Я тебя всегда, всегда буду помнить. Леню, тебя, всех вас. И приеду сюда, если захотите. И помогу, если попросите какой-либо помощи. Приглашаю тебя: приезжай погостить в столицу. А хочешь, узнаю, нельзя ли устроиться у нас там в интернат. Будешь учиться, а летом приезжать сюда, к своим гуртовикам… Я и Леню приглашу, вместе приезжайте. О, ты права, он самый человечный! В нем все — жалость, твердость, сочувствие. Приглядись к нему, таких мало, таких скоро совсем не будет. Как можно не полюбить Леню, зная его? Как можно, видя его, смотреть на случайных захожих?..

Маруся медленно поднялась, глаза ее были сухи, точно в них, разгоревшихся, высохла влага; она смотрела на Авенира упрямо, чего-то выжидая; руки ее были позабыто опущены, одна косица за спиной, другая спереди; губы приоткрыты, из них, казалось, веет сухим жаром. Авенир понял, что она не слышала его последних слов, не хотела слышать и поднялась, чтобы о чем-то спросить. Он поспешил сам сделать это:

— Что, Маруся?

— Скажи: нет? Совсем нет?

— Нет, Маруся.

Она легко простучала босыми ногами к порогу, всунула ступни в разношенные сандалии, вышла, неслышно прикрыв дверь. Мимо окна прошла очень прямая, с чуть вскинутой головой, сдвинутыми бровями, и по лицу ее. мелькали блики солнечных луж, делая его то светлым, то хмурым.

Авенир стоял, смотрел ей вслед, пока она не скрылась в сенях своего белого дома с палисадником под окнами — там сейчас покачивались желтые и красные мальвы, омытые ливнем, полыхающие грустно и радостно, они цвели во славу своей хозяйки: каждый вечер Маруся поливала их. Маруся… Маленькая, серьезная, наивная, любящая, обиженная женщина!.. И нежной минутной грустью наполнилось сердце Авенира — внезапным возвышенным чувством к ней.

Поздним вечером пришел из степи Леня-пастух, снял свою робу у порога, навеял в комнату крепких запахов пота, овечьей шерсти, горькой полыни; и дикости, и ветрового пространства. Авенир едва не чихнул — такой терпкой веселостью запершило нос и горло, — сказал, покашливая:

— Ого, как тебя напитало!

— Не спишь? — хрипло-устало спросил Леня. — Тогда свечку зажгу. Нога-то как?

— Двигаюсь. Разминаю.

Леня зажег свечу, накапал воска на опрокинутую поллитровую банку, укрепил свечу. В мерцающем красном свете его лицо, потное, худое, с низко упавшим чубом, казалось вырубленным из дерева и гладко отлакированным. Он вышел во двор, послышался упругий плеск воды, вернулся мокрый с головы до ног, растерся жестким холщовым полотенцем, достал чистую гимнастерку и брюки, яловые сапоги; одеваясь неспешно, основательно, спросил:

— Тебе не сказали?

— Что?

— Маруся ушла.

— Ушла? Куда?

— Отсюда одна дорога — туда, откуда пришли вы.

— Ты хочешь сказать…

— Уже сказал. Скажи лучше ты: так ей все и выдал напрямую?

— Не совсем… хотел по-хорошему… — Авенир вскочил, сел к столу, потом заходил в трусах и майке от Лени, стоящего у порога, до глухой стены с застекленными фотографиями, полубаяном на комоде, домброй на гвозде, в красных сумерках, вдруг показавшихся ему мертвенно пустыми, обреченно печальными. — Пойми, не мог же я врать! — Авенир помотал встрепанной головой, чувствуя, как в ней нехорошо все мутится, точно перед потерей сознания от удара, падения. — Нет, не оправдываюсь, глупо, по-дурацки получилось, не сумел с девчонкой поговорить толково! Поучал, прикидывался чуть ли не батей родным. Просто говоря, струсил, побоялся лишних хлопот. Не ушла бы Маруся, подумай я хоть немного о ней. Где там! Все о себе, каждый о себе, своей душе, личности, неповторимости… Явились, возмутили, передрались… Тьфу!

— Не надо, — морщась и вздыхая, сказал Леня. — Сядь, успокойся. Ты не виноват. Никто не виноват. Так получилось. Жизнь так решила. Ты видел степь. Разве можно обещать, что обязательно вернешься из степи? Мы мало распоряжаемся жизнью. Она пока выше нас.

— И когда можем — не хотим.

— Это кажется, что можем.

Леня уложил в солдатский рюкзак штатские брюки и белую рубашку, полотенце, мыло, бритвенный прибор, еще что-то в газетных свертках, бросил рюкзак на одно плечо, выпрямился.

— Ты куда? — удивился Авенир, наконец заметив серьезные сборы хозяина дома, подхромал к нему.

— Пойду тоже.

— За Марусей?

— Ее не догнать. Пока на Кара-Тургай. Там посмотрю.

— А я? Давай вместе.

— Был самум, был ливень, будет жара. Твоя нога не дойдет, Авен. Отдохни. Дней через пять старейшина проводит тебя. Ну, жми руку Лене-пастуху, поэту Седьмого Гурта. Наверняка не свидимся.

— Может, утром, Леня?

— По холодку приятнее. А насчет другого… волки сыты, людей в этих местах нет.

Леня пожал руку жестко, вышел, не прибавив слова, шаги его прозвучали коротко и словно бы оторвались от земли. Все затихло, заглохло; Авениру почудилось, что он перестал ощущать свой вес, и если заговорит, не услышит своего голоса; лишь ныла, будто звучала болью, жестко пожатая Леней рука. Хотел ли он поделиться силой, товариществом или намекнул: ладно, прощаю, но помни — есть Леня на земле, с нежным характером и железной рукой, обойди его в другой раз, ибо характер может перемениться? Теперь не узнать.

Догорела свеча, в лужице расплавленного стеарина утонул фитилек, едко запахло жженым птичьим пером, дом отяжелел темнотой, а окна точно прорубились в самое небо густая синь, белые живые звезды наполнили их; где-то высоко, нетленно светилась огромная степная луна; даже чуткие, настороженные гуртовские собаки присмирели от великой и чистой тишины.

Авенир видел, чувствовал, осязал степь — ее угрюмые рыжие увалы, мерцающие слюдой дюны, черные горбы выперших из преисподней гранитов, седые чащи колючего, злого саксаула, зеленые лужайки в глубоких буераках, — совсем иную, не из книг и кинофильмов, живую и живущую степь, трудную для жизни, прекрасную для обитания, — страну будущих людей.

Он отметил по ощущению времени: Леня прошел мимо холма с каменной пирамидкой и, возможно, поклонился праху Ходока, упокоенному степью. А где-то впереди по самой короткой дороге к цивилизации движутся Гелий и Иветта, за ними — Маруся… Степь в эту ночь не пуста.