Анатолий Ткаченко - Воитель

Авенир помог старейшине усмирить и привязать охрипших собак, и гости, «машинные» люди, вошли в Седьмой Гурт.

— Аман. Здравствуй. Так, что ли? — сказал сержант, зорко оглядывая жителей поселка или аула, строго улыбаясь кончиками пухлых губ, пожимая руку сначала старику. — Ты, агай, хозяин будешь? Слыхал, слыхал! Где-то живет, барашков пасет, колхоз понемножку организует. Давно хотел посмотреть, время не был. — Он глянул на трепещущую матовым серебром листву осокорей, немо пылающую гладь запруды, невероятно свежую вокруг нее зелень, прищелкнул языком, покачал головой. — Ай, какой хороший место живешь! Сам выбрал? Кто показал? — Но ответа Матвея Гуртова слушать не стал, повернулся к Авениру, нахмурился, заложил руки за спину, спросил: — Ты, который заблудился? Где два другие?

Авенир начал объяснять, однако сержант уже стоял боком к нему, ожидая, что скажет агай — хозяин; долго кивал, поддакивал и все-таки не мог уразуметь, как это двое, а потом еще двое могли уйти пешком («Ум человеческий лишились, что ли?»). Пришлось шоферу помочь своему начальнику:

— Ушли, товарищ Курбанбай. А этот, — он указал на Авенира, — ногу вывихнул, говорит. Да вы не волнуйтесь, все молодые, старик городским дорогу показал.

— Больной? — сержант, вскинув тяжелую голову, наконец разглядел хмуроватого, почерневшего в степи парня-верзилу.

— Уже ничего. Собирался идти.

— Ходят, понимаешь. Чего ходят? Степ — дом отдыха, что ли? Курорт, что ли? Люди работают, барашков пасут, понимаешь. Зачем мешать надо? Сиди квартире, магазин ходи. Степ какой? Суровый степ. Вы погибай — мы отвечай. Правильно говорю, агай?

Старейшина потупился, развел руки: мол, что тут толковать, и так все ясно, случившегося не переиначишь.

— Барашка резал, кормил. Сколько барашка, резал? Деньга платили?

— Не обижаемся, — ответил невесело старик.

— Ай, убытка терпел. Пиши заявление… — Сержант вновь обозрел осокори, запруду и, посерьезнев вдруг, выкрикнул: — Васка!

— Я здесь, товарищ Курбанбай, — четко отозвался заскучавший шофер.

— Ай, Васка, плохо свой дело знаешь. Смотри, что там видим?

— Озеро видим.

— Что делать будем?

— Слушаюсь! — Шофер виновато побежал к машине, вынул две удочки, дорогой спиннинг с безынерционной катушкой, банку, сачок, быстро зашагал вниз, приговаривая: — Сейчас мы продегустируем этот красивый водоемчик, чудо природы.

Матвей Гуртов пригласил милиционера под навес летней кухни выпить чаю, закусить.

— Чай хорошо. Можно чай.

Авенир вынес для начальника стул. Сержант повесил на спинку китель, на край стола аккуратно положил фуражку, остался в майке-сетке, защитных брюках и сапогах, удивительно бледнотелый, загаром были подчеркнуты лишь кисти рук, словно упрятанные в перчатки: степной человек, вероятно, не нуждался в специальном загаре.

Верунья молча обслуживала, и это явно нравилось сержанту, он одобрительно вздыхал, кивал: совсем как женщина из аула! У нее уже кипел самовар, парилась заварка в фарфоровом чайнике, в молочнике — козье молоко, на блюде — лепешки. Сержант пил долго, прикусывая сахар, потел, утирался полотенцем; наконец, опорожнив на треть ведерный самовар, отвалился, остатками густой заварки смочил усы, сказал нарочито без улыбки:

— Хороший рост дает.

Старейшина поставил на стол большую миску горячей жирной баранины, к самой руке гостя пододвинул четвертинку водки, вынутую из погреба по особому случаю, матово запотевшую: мол, лично для вас, сами не употребляем. Так оно и было: Авенир не слышал даже, чтобы Матвей или Леня-пастух говорили о спиртном. Верунья принесла прямо с огорода лука, огурцов, помидоров. Гость не удивился щедрому угощению — так заведено древним степным законом, — одобрительно покивал, повздыхал, наполнил рюмку, обратился с речью к старейшине:

— Какой место живешь, агай! Почему один живешь? Будем докладывать райисполком. Вода — дефицит. Тут много вода. Постройка пустующий. Будем отару ставить, две отары. Весело будешь жить, агай.

— Выпаса малые, песок кругом, — отозвался устало Матвей Гуртов.

— Увеличить будем. Тебя культурный делать будем. Потеряли, понимаешь, человека. Какой хороший работник потеряли!

— Мы числимся, хотя пенсионные. Мясо, шерсть, кожи, кое-чего по мелочам сдаем.

— Я умею глядеть: высокий производительность. Бригадир будешь. — Сержант ел, багровел, лоснился, сиял радушием, рассуждал о новой жизни в Седьмом Гурте: — Радио, понимаешь, кино, телевизор, лампочка электрический, автомобиль купишь, курорт поедешь… Такой работник ценить умеем!

Прибежал от запруды белобрысый, жилистый, потрясенно-взъерошенный шофер, бросил на стол перед начальником двух щук-травянок, десяток тяжелых, поскрипывающих жабрами карасей — запахло прохладой, свежей травой, — минуту стоял в онемении, давая всем удивиться богатому улову, затем выкрикнул:

— Товарищ Курбанбай! Это же… — махнул рукой в сторону запруды, — это мешок с рыбой! Не успеешь забросить — хватает. Ну рыбалочка, ну водоемчик!

— Зачем кричишь, Васка? Ай, невоспитанный. Хорошо ловил — молчи. Лучше поймаешь. — Сержант предовольно рассмеялся, показывая белые плотные зубы, трогая мягкими, пухлыми пальцами щук, карасей. — Как, Васка… — он сощурился хитровато на подчиненного, — будем охота, рыбалка приезжать?

— Лучшего места художник не нарисует! — подтвердил шофер, добирая из миски мясо, хрустя луком, огурцами.

— Будем палатка ставить, тихо отдыхать природе?

— Ну!

— Зачем много учился, десять класс кончал, Васка? Где твой сознательность? Интерес коллектива забыл. Докладывать надо, отару ставить надо. Рыбалка — дело частный. — Курбанбай встал, надел китель, прочно утвердил на голове фуражку. — Рыбалка, охота тоже хорошо, будем приезжать. — Он пожал руку старейшине, скользнул скептическим взглядом по московскому пришельцу, сказал: — Обратно машине поедешь. Мы тут, понимаешь, даром хлеб не кушаем: спасаем, порядком следим. Иди машину. — И пошел за ворота.

Шофер Василий подхватил рыбу, дожевывая смоченную в бараньем жире лепешку, заторопился следом; вспомнил, что не простился, крикнул:

— Адье, уважаемые! Скоро увидимся!

Авенир вошел в дом Лени-пастуха, собрал свой рюкзак, оставил на столе записку со своим адресом и единственным словом «спасибо!» — по наитию, для облегчения души, — а когда вышел, Верунья вручила ему плетенную из ивняка корзину с едой на дорогу. Она поклонилась, Матвей Гуртов подал закостенелую ладонь. Держа его руку двумя своими, Авенир собрался сказать заранее приготовленные слова, простые и сердечные, на благодарную память, но, как это и случается в такие преисполненные чувствами минуты, все позабыл, все стало мелким, ненужным, и он выговорил самое важное, дарящее какую-то надежду двум старым людям: