Инна Хаимова - На полпути к себе...

«Ты сошел с ума! — бабочка засмеялась. — Чтобы я пошла за такого уродливого однорогого козла?! Нет, вы только на него посмотрите! Я по ночам сплю! Свет мне не нужен. И летать ты не можешь. Даже по земле-то бегать как следует не умеешь».

Козлик пошел прочь от бабочки.

«Какая она злая! Никогда я больше к ней не подойду!» — подумал он.

Не видя дороги, козлик шел, низко опустив голову, и не заметил, как солнце ушло спать и в воздухе стало прохладнее.

«Почему ты такой грустный?» — услышал козлик знакомый голос ветра.

«Ты, наверное, знаешь. Я никому не нужен. Не умею летать, и у меня всего один рог».

«Как — не нужен? — просвистел удивленно ветер. — Я выздоровел. Стал опять крепким и сильным. И ты всегда будешь нужен всем со своим одним светящимся рогом».

В свои огромные легкие ветер набрал столько воздуха, сколько могло уместиться в половине мира, а может быть и больше. А потом как выдохнет все разом, и козлик даже не успел почувствовать, как взлетел. Он летел по небу, и рог его прочерчивал светом путь. С тех пор этот след освещает дорогу всем заблудившимся.

Вот и все, — закончила Юна сказку, — название для нее я придумала уже взрослой: «Тропа единорога». Порой мне кажется, что потерявшиеся путешественники обязательно ищут на небе эту тропу. Она их потом выводит к людям…

Юна пригорюнилась. Она была еще в том времени. Она была еще с Фросей…

— Глупая детская выдумка, но как же мне плохо без мамы!.. — вздохнула Юна. Впервые за десять лет она пожаловалась незнакомому человеку.

— Она что, мама твоя, несчастной была? У нее что, никого не было? — спросил Корнеев.

— Почему — не было? Жених был. Его убили в конце войны. И еще — я была.

— И все? — удивился он.

— И все, — ответила Юна.

— Как глупо! — Всю жизнь только с тобой — и больше никого?! — продолжал удивляться Корнеев. — Где же она для жизни силы брала?

— В его — любимого человека — любви! Хотя его и не было рядом. Мама даже стихотворение такое нашла, — Юна начала рыться в футляре патефона, стараясь найти листок из ученической тетради. — Вот, нашла, — и она прочитала все стихотворение. Последнюю строку: «С твоей любовью, с памятью о ней всех королей на свете я сильней», она перечитала дважды.

— Ого! Это сонет Шекспира! Значит, она жила ретроспекцией. В эпоху раннего ренессанса такие романтические натуры пользовались большим успехом у художников. Сколько же ей было лет, когда она умерла?

— Не исполнилось и тридцати одного.

— Надо же! Мне сейчас на четыре года больше, чем ей.

Он опять ласково притянул Юну к себе.

— Бедняжечка ты моя, — сказал Саша, — давай выпьем на брудершафт. Мне хочется тебя поцеловать! И я ищу повод, чтобы ты не выскальзывала и не смущалась. И я хочу, чтобы ты мне тоже говорила «ты». Сейчас у меня такое чувство, что роднее тебя нет у меня никого на свете… Ну, детка…

— Не зовите меня «детка». Я не детка, «детки» — другие… Я уже вполне взрослая женщина. Мне не нравится это слово. — И вдруг в приливе ревности спросила: — Кто это — Надя?

— Надя? — переспросил Корнеев. — Это просто женщина! С которой я живу. Когда развелся с женой, она, можно сказать, вытащила меня из ямы, собрала из пепла. Это очень милый человек, и я ей очень обязан. Но я ее не люблю.

Голос Корнеева звучал искренне, вполне правдиво, и Юна почувствовала облегчение. Ведь у нее самой был «просто мужчина», с которым она жила без любви… И все же не удержалась от нового вопроса:

— А Валентина? С лицом как сковородка?

— Ты что, теперь про всех будешь спрашивать? — усмехнулся Корнеев, но все-таки ответил: — Я ее видел всего один раз. Пойми! Если я женюсь, то только на тебе!

Когда тебе повторяют одни и те же слова, когда еще и поступки соответствуют словам, то невольно начинаешь верить им. Юна за этот вечер не раз слышала от Корнеева, что нравится ему, да и сама чувствовала, что он увлечен ею и что говорит он искренне. Но осторожность, недоверчивость все же жили в ней, мешали раскрепоститься.

«Что это я к нему придираюсь? — одергивала она себя. — Он же зрелый мужчина. Почему у него не могло быть женщины?»

И Юна постепенно начала успокаиваться. Когда она заговорила о Симке, то поймала себя на мысли, что о Геннадии и думать забыла, даже имени никогда не вспоминала. Лишь тяжесть расплаты за содеянный грех — связь с Симкой назло Геннадию — давила ее годы и годы. А сейчас душа мало-помалу освобождалась от гнета — в душе рассветало. Юне так хотелось видеть в Саше рыцаря.

Следующим же утром он себя рыцарем и проявил — защитил ее репутацию, как некогда дядя Володя честь Рождественской.

Директорша, Тамара Владимировна, когда они выходили из комнаты, стояла в коридоре, картинно подбоченясь.

— Здесь общая квартира, а не псарня! — сказала она громко. — Нам кобелей не требуется!

— Объясняю тебе в последний раз, — обернулся к ней Корнеев. — Пока я здесь — будешь глухонемой сироткой. Услышу, что говоришь о моей жене без должного уважения, — отдеру за уши!

«Тамару Владимировну отодрать за уши?! Вот это да!»

И Юна увидела, что директорша почувствовала силу Корнеева, его уверенность в себе. Саша давал такой отпор, с которым в квартире директорше сталкиваться еще не приходилось. Люди, по ее представлению более сильные, вызывали в Тамаре Владимировне не чувство уважения, нет, они вызывали в ней страх. Она перед ними блекла, даже как-то уменьшалась в размерах. Вот и сейчас она вроде как бы обмякла и стушевалась, заторопившись в свою комнату… Юну она с тех пор не трогала.

Дней через десять, придя с работы, Юна не узнала своей комнаты. Вместо металлической кровати стоял диван-кровать — не новый, правда, — а в углу — маленький телевизор «КВН» с линзой. Юна так и обмерла.

«Откуда он взял деньги?» — пронеслось у нее в голове. Ведь Саша работал всего-то дежурным в ведомственной гостинице некоего учреждения, очень солидного, если судить по намекам Саши, не любившего много говорить о своей работе. Платили ему мало, зато у него оставалось много времени, чтобы заниматься чтением и сочинительством. В редакции газеты, где работал Серафим, Саша нет-нет да печатал очерки, небольшие эссе. Однако денег это давало немного… Еще утром он попросил у Юны мелочь на дорогу и сигареты…

— Тапирчик, тебе нравится? — спросил вечером Корнеев. — Эти вещи я привез с дачи одного… — здесь он немного замялся, — моего приятеля. Они ему были не нужны. Все хотел кому-нибудь отдать. А я подумал: дай-ка Тапирчику обновим комнатушку. Пусть порадуется. Кроме того, я без телевизора не могу. Привык. Ну как — нравится?

— Очень! — ответила Юна и села на диван.

Пружины молчали. Она встала. На диване осталась небольшая вмятина от тяжести тела.

— А где моя кровать?