Инна Хаимова - На полпути к себе...

«А еще аристократа корчит! Знатока литературы и искусства, — Юна подумала о нем с неприязнью. — Да он просто дешевка».

Она вдруг вспомнила словцо дворового жаргона. Из того времени, когда мальчишки ее дома, подрастая, начали «строить из себя» подворотнюю шпану и отпускать различные хлесткие словечки. Понятием «дешевка» они определяли показушников и хвастунов.

Подумать только, как он произносит «благодарствую» и «ца-ллу-ую»! На старинный манер. Как все в нем нарочито и неестественно! Как он претенциозен в своей откровенности и наигранной раскрепощенности! Он будто все время позирует и сам за собой наблюдает со стороны.

Позже она узнала, что за этими «манерами» Саша скрывает неуверенность в себе, закомплексованность, несамостоятельность.

А тем временем в беседе за кофе наступила пауза. Неожиданно Корнеев, посмотрев на Юну, произнес:

— У вас очень чистые глаза…

Юна с удивлением взглянула на него.

— Что, не так? — он с напускным равнодушием стал изучать ее лицо.

Когда Юна пошла домой, Корнеев проводил ее до метро.

— Дай-ка твой телефончик, — сказал он, прощаясь.

— Мы, кажется, на брудершафт не пили, — рассердилась Юна.

— Ничего, еще успеем, — спокойно отреагировал Саша. — Ну так говори же телефончик!..

Юна почувствовала, что интересует его, и не без ехидства спросила:

— Я вам понравилась?

— Не сказать, чтобы очень, — ответил Корнеев. — Имя Юна мне уж точно не нравится. Юна, Юнга, Дюна. Черт знает что. Я тебя буду звать Тапиром.

— Это что, будет конспиративная кличка?

— Нет. Имя только для меня. Я люблю тапиров, вообще зверюшек люблю. А ты видела тапиров? Покажем. У них хоботочек на мордочке. У тебя такой же, — и он нежно провел пальцем по ее носу.

Телефончик Юна ему дала.

— Ну, оревуар. Я тебе как-нибудь позвоню. А про верного «друга-товарища» забудь. Женщина другом быть не может. Она — или жена, или любовница.

А через неделю Корнеев позвонил ей в НИИ. Она сама сняла трубку и сразу узнала его бархатистый голос:

— Тапирюшка! Это я.

В «тапирюшке» было столько нежности, что у нее вдруг захватило дух.

— Я вас узнала.

— Тапирчик, ты обедал? Еще не успел?! — его обычное «ничего» опередило ее ответ. — Ничего, я тут прихватил пару бутербродов и яблоко для различных зверюшек. Поделимся. А копытцам тепло? В тот раз ты была в легких ботиночках.

— А что?

— Как смотришь насчет путешествия в зоопарк? Погуляем. С родственниками там тебя познакомлю. На большее я пока не взойду.

— Не знаю. Я же на работе…

— А ты уйди.

— Попробую.

— Я жду у входа. Ца-ллу-ую, детка.

Уже звучали гудки отбоя, а Юна все еще стояла с трубкой в руках, и «ца-ллу-ую, детка» напомнило о первой их встрече, когда он вот так же говорил другой женщине, а потом сказал: «Млеет от любви. Скучает за мной…»

В зоопарк Юна с ним не поехала. Но через полтора часа Юна опять услышала в трубке его бархатистый голос:

— Ты что, еще не выехала?

— Я раздумала. И вообще вы мне больше не звоните! — Юна бросила трубку, в душе все ж надеясь, что он перезвонит и спросит ее: «В чем дело? Почему ты так себя ведешь?»

Но Корнеев больше не позвонил. А на другой день в ушах у нее то и дело звучал его голос: «А копытцам тепло?» Может быть, потому, что Серафим никогда не спрашивал, сыта ли она, тепло ли одета. Такие проблемы его никогда не волновали. Правда, он мог позвать ее к себе, сказав, чтобы она взяла такси и что он встретит у парадного и расплатится. Но дальше подобных забот его внимание к ней не шло.

И Юна к этому привыкла. На старой квартире за ней приглядывали Паня и Рождественская. Паня иной раз говорила Рождественской:

— Девка-то того. Изработалась. Вона тухли каки. Носки с дырой.

Рождественская, будто и в самом деле была виновата в том, что Юна плохо одета, начинала оправдываться: деньги, мол, на туфли Юне собрала, но без примерки не купишь. Паня до тех пор донимала Юну, пока они с Рождественской что-нибудь ей не покупали.

Но Пани давно нет в живых. И Юна давно перестала давать Рождественской десятки с зарплат. С того дня, как она сама купила себе платье. На работе. Надо было сразу выложить всю сумму, иначе платье не отдавали, а Юне платье очень шло, и она забрала все, что скопила Рождественская. Увидев платье, та всплеснула руками:

— Не думала, что ты столь глупа! Платье-то ношеное!

Евгения Петровна никак не могла взять в толк, что их Юночка платила деньги, заведомо зная, что платье не новое, ей казалось, что их «девочку» обманули, а «девочке» в то время уже стукнуло двадцать четыре года, и ей очень хотелось иметь такое платье. Это было ее первым неперешитым нарядом.

— В магазине можно купить намного дешевле, и притом новое. Такие деньги! — продолжала сокрушаться Рождественская. — Собираешь деньги ведь месяцами! Вот что: завтра же отнесешь его обратно и заберешь деньги. А мы купим в магазине новое, — решительно заявила Евгения Петровна.

Юна наотрез отказалась. Про то, что она еще влезла в долг, вообще промолчала.

— Ну, если ты, голубушка, такая самостоятельная, то я снимаю с себя миссию казначея. Я перед Фросей и Паней чиста. Видит бог, я не виновата, — посмотрев на икону, висевшую в углу, Рождественская перекрестилась.

Все это вспомнилось Юне после звонка Саши, после его вопросов: «Тапирчик, ты обедал? А копытцам тепло?» Саша не выходил у нее из головы. Но вспомнит подробности того вечера у Ахрименко, и опять поднимается в ней раздражение…

А может, у него что-то случилось? Но почему не перезвонил? Обиделся? Рыцари не обижаются. А настоящий мужчина должен быть рыцарем…

Вообще стремление анализировать мелочи, копаться в деталях, всему придавать значение, пытаться все понять до конца стало ее сущностью. Это приносило ей то радость, то огорчение. «Входя в образ», думая за другого человека, Юна порой сочувствовала тем, кто в этом сочувствии и не нуждался. Главная же ее беда заключалась в том, что она требовала ответного сочувствия к себе. Но ведь не все на это способны! Юна иногда озлоблялась на людей, забывая о наказе Фроси «не держать корысти в сердце и не ждать платы за добро».

Несколько дней Юна только и думала о Корнееве, мысли были противоречивы, раздражение сменялось нежностью, но образ Корнеева стал преследовать ее как наваждение.

Вероятно, именно это и заставило ее снова пойти к Ахрименко. Надеялась увидеть Корнеева? Интуиция ее толкала? Трудно сказать. С волнением подошла она к уже знакомому дому.

Как объяснила она Ахрименко свой неожиданный визит? Это она напрочь забыла. Все ее внимание сосредоточилось на шапке, которую она хорошо запомнила, — шапке Корнеева.

— Здравствуйте, — Юна тихо поздоровалась с ним, окидывая его взглядом и стараясь проявить безразличие. Будто он ее вовсе не интересует. Корнеев на приветствие не ответил. Он продолжал рассматривать книгу репродукций и Юны в упор не замечал. Это показное равнодушие разозлило ее.