Инна Хаимова - На полпути к себе...

Нет, Юна знала, что сегодня он ни за кем по-настоящему ухаживать не будет. На ней было то же шерстяное черное платье, в котором она недавно была на похоронах Пани, на шее косынка цвета перванш. Косынку когда-то подарила ей Эмилия. Узкий блестящий поясок подчеркивал ее тоненькую талию. В маленькое кухонное зеркальце возле холодильника Юна мельком взглядывала на свое раскрасневшееся веселое лицо, слегка растрепанную «бабетту» и чувствовала, что хороша! Слегка опьянев, Симка вертелся рядом, признаваясь ей в любви. Наконец он ее уволок из кухни.

— Надо вот так на всю жизнь, — одной рукой он нежно держал ее за талию, а другой менял пластинку. — Меня пугает… твое постоянство… — непонятно к чему произнес он, жарко дыша ей в ухо.

Гости разошлись незаметно. Когда Юна, закончив уборку, вошла в комнату, то увидела Симку, который сидел в кресле, безжизненно свесив голову. Хмель взял свое. Постелив, Юна затащила его на тахту, раздела и накрыла одеялом. В тишине чужой комнаты тихо тикал будильник. Потушив свет, Юна легла рядом с Симкой, стараясь его не касаться.

«Зачем я здесь?» — вдруг подумала она.

…— А Нина такой хорошенькой стала, — неожиданно сказал Лаврушечка сам себе. В комнате, кроме него, была Юна.

— Еще бы! Она ведь влюбилась, — притворно безразличным голосом произнесла Юна, искоса посмотрев на Анатолия.

— В кого же? — с трудом, как-то запинаясь, спросил Анатолий.

— В одного журналиста, — Юна увидела его растерянность, и чувство торжества у нее пропало. — Я пошутила, — сказала она.

Но Лаврушечка, очевидно, ей не поверил.

Спустя два месяца после дня рождения Нина сама внезапно ушла из НИИ, да и вообще уехала из Москвы. Всякие отношения между Юной и Ниной оборвались, а точнее, рассеялась видимость всяких отношений. Увольнение Моисеевой Юну даже обрадовало — Лаврушечка теперь был спасен.

Юне казалось, что все у Лаврушечки идет наилучшим образом. Его повысили, дали ему группу. Теперь — он руководитель. Вот-вот станет дипломированным инженером. Однажды Лаврушечка предложил Юне перейти к нему в группу и заняться расчетами. Она отказалась, сказав, что у Галкина ей будет интереснее, что и так утомляется на работе, а расчеты — тоска зеленая, уснуть можно.

— Нет, уж лучше я с паяльником в руках работать буду, чем с ЭВМ. К тому же и тебе самому пока надо освоиться. Дело новое…

— Как хочешь, — ответил Лаврушечка, — но только сама знаешь: Галкин — не я. Ошибки он тебе не простит. И у него не посачкуешь…

— Ничего. Как-нибудь притремся друг к другу. Не первый год работаем в одной лаборатории, — ответила Юна. — А не сработаемся, так…

Как в таком случае поступит, она не знала, поэтому и не договорила.

…Прошло четыре года. Однажды Юна проспала, позвонила Галкину и попросила написать от ее имени заявление об освобождении на три часа. Галкин что-то недовольно пробурчал, однако заявление такое написал. Через неделю она утром задержалась у Серафима, помогая ему собираться в командировку. И опять позвонила Галкину.

— Демьян Клементьевич, а я снова проспала! — сообщила ему об этом Юна как о чем-то радостном. — Я в одном доме нахожусь. Отсюда далеко ехать. Вовремя на работу не успею. Не подведите, голубчик! Сделайте одолжение, напишите еще раз заявление.

Юна чувствовала, что явно фамильярничает, но уже остановиться не могла.

— Это безобразие! Халатность! Просто недобросовестность! Я не могу потворствовать разгильдяйству! — закричал в ответ Галкин. — Ты, Юна, в последнее время изменилась до неузнаваемости!

— Так вы напишете заявление или нет? — перебила его Юна.

— Нет!.. — и Галкин бросил трубку.

Юна спросила у Серафима:

— Как быть?

Тот пожал плечами:

— Откуда я знаю? — И спросил в свою очередь: — Не помнишь, электробритву мы положили? — А потом как-то рассеянно добавил: — Придумай что-нибудь.

Юна прогуляла целый день. Через неделю на собрании обсуждался не только ее прогул, но и, как сформулировал Галкин, «недобросовестное, халатное отношение к работе».

Юна смотрела на сотрудников и ничего не могла понять: «Неужели все эти десять лет у меня не было ничего хорошего? Даже Моисееву с пощечиной не забыли. Значит, невыдержанная я, грубая. Большого мнения о себе, а оснований для этого нет никаких», — Юна возбужденно переводила взгляд с одного сотрудника лаборатории на другого, ища поддержки. Тут слово взял Игорь Петрович:

— В общем, учитывая долголетнюю работу Ребковой и то, что такое с ней произошло впервые, предлагаю ограничиться постановкой на вид.

— Ребкова человек неглупый. Должна понять, что все к ней относятся хорошо, доброжелательно. Просто она что-то с катушек сорвалась! — выкрикнул с места Галкин.

Шеф заметил ему громко, на всю комнату:

— А вам, Демьян Клементьевич, не мешало бы вникать, интересоваться, что происходит с вашими подопечными не только на работе, но и дома. Нельзя быть таким сухарем…

Через два дня после собрания Галкин, ни о чем не предупредив Юну, вместе с Анной Павловной, руководителем другой группы, заявились к Юне домой. Вероятно, они полагали, что разговор с соседями прояснит для них личную жизнь сотрудницы. Но ничего, кроме того, что у Юны «есть кавалер», как выразился слесарь-сапожник, они не выяснили. Лишь Тамара Владимировна, директорша, добавила, что соседка их «имеет привычку скрываться неизвестно где по ночам». А когда Юна пришла домой, Тамара Владимировна с презрением ей бросила: «Достукалась! Приходили с работы твоей… Допрашивали нас…»

Юна озлобилась, оскорбилась, высказала свое мнение по поводу «подлости Галкина» Игорю Петровичу и написала заявление об увольнении. Когда оформляла «бегунок», ее встретил в коридоре и отозвал в сторону Лавров.

— Меня все время мучает вопрос… — сказал он. — Но не знаю, как начать разговор…

— А так с него и начни, — улыбнулась Юна.

— Зачем ты совратила Нину? (Юна непонимающе посмотрела на него.) Не делай вид, что не знаешь, о чем я говорю. Зачем ты ее познакомила с тем журналистом?

Юна растерялась: «Откуда он знает? Я же ему никогда не говорила о своих кознях». Между тем Лавров продолжал:

— Нина была очень чистым человеком. Теперь — уехала… Я ее провожал. Она мне на прощание знаешь что сказала?

— Произнесла цитату откуда-нибудь… — усмехнулась Юна.

— Она мне сказала… твоя Юнона надломила мне душу.

— Она была щучка! — вырвалось у Юны. — Мелкотравчатая щучка!

Как щука могла быть «мелкотравчатой», Юна и сама не знала. Но, когда она хотела сказать, что какой-то человек мелок в своих помыслах, поступках, она всегда называла его мелкотравчатым.

— Откуда ты знаешь? Ты интересовалась ее жизнью? Взяла и подсунула ей журналиста!..