Инна Хаимова - На полпути к себе...

После поминок Юна и Серафим сидели вдвоем и говорили о Пане, о Рождественской, о своем детстве, оставшемся в небольшом московском дворе. Вдруг Симка неожиданно спросил:

— Ты почему коронку не поставишь? Сейчас делают прекрасные, белые.

Юна ясно вспомнила снежную горку во дворе. Ребята притащили откуда-то дырявое корыто и, влезая в него парами, с грохотом скатывались с горки вниз. Юна должна была сесть в корыто с Вовкой Романцом, крупным, сильным мальчиком. Едва она нагнулась, чтобы сесть в корыто, как Вовка решил развернуть его поудобнее. Он со всей силы пнул корыто ногой. Оно подскочило и задело девочку по лицу. Юна упала. Она еще лежала в снегу, а дети, толкая друг друга, стараясь один опередить другого, перескакивали по ступенькам подвальной лестницы вниз и кричали, что Юнку Романец корытом убил. Услышав это, Фрося осела на пол, и Паня не знала, что делать. То ли бежать к Юне, то ли отхаживать Фросю.

— Женька, — истошно закричала Паня, — выдь сюды. Хроську… убили. Да держи ее. Побигла на двор. Ой, что ж будет!

— Да кого убили?

— Ой! Корытом. Девку нашу. Корытом.

Евгения Петровна терла Фросе виски нашатырем, а сухонькая Паня, как молодая, поскакала вверх по лестнице вслед за детьми.

И как же она обрадовалась, когда, ощупав вставшую Юну, выяснила, что та жива и целехонька, что только-то ползуба всего и лишилась! Не проронив и слезинки, Юна вдруг оторвала сама повисший кусочек зуба и расхохоталась:

— Теперь буду щербатая!..

— Чево радуешься? Там Женька, Хроська лежит. Типерича делать-то что? Милок, а?

И, взяв ее за шиворот, как провинившуюся, потащила в квартиру.

— Вона она! Живая! Да очухнись ты, — затормошила она Фросю. — Вона — живая. Щербатая. Надо щи исть. Тащи, Женька, коняку́. Водка моя вся вышла.

«Воскресение» Юны было отпраздновано. Но коронку Юна так и не поставила — щербинка была заметна, только когда она улыбалась широко и открыто. Поэтому улыбаться она приучила себя сдержанно.

Еще во время преддипломной практики Юны в лаборатории появился новый сотрудник — Нина Моисеева, маленькая белокурая женщина лет двадцати пяти — двадцати семи. Нина сразу вписалась в коллектив. Была услужлива, кому-то что-то доставала, приносила то торт, то пирожные. Для любого человека у нее находились комплименты. Можно было подумать, что только ласкательные суффиксы существуют в ее лексиконе. Кроме того, она как-то по-детски всему удивлялась. Наивно раскрыв глаза, неизменно тихо произносила: «Надо же!» — смотря по обстоятельствам, с различными оттенками.

Нина говорила тихо, уверенно, с неким достоинством. Еле шелестящий голос Моисеевой приводил в замешательство Лаврова. Если Нина стояла рядом, потупив глаза, а потом словно невзначай смотрела на него и говорила: «Ох, Толечка, какой ты лапушка!» — тридцатилетний Анатолий краснел, как мальчик.

В общем, Юна заметила, что с Лаврушечкой творится что-то неладное.

— Нинок, подружка ты моя ненаглядная, ты чтой-то к женатому человеку вяжешься? — однажды наигранно-шутливым тоном спросила ее Юна, а глаза так и сверлили Моисееву.

— Что? Что такое? — Нина недоуменно посмотрела на Юну. Казалось, сама непосредственность, сама искренность…

Нельзя сказать, что Юна подружилась с Моисеевой. Просто она чаще, чем другие, слушала ее незамысловатые истории. В них Нина всегда играла роль женщины доверчивой, обманутой, обиженной… То она теряла деньги, которые ей потом собирали всей лабораторией, то ломался замок, и она опаздывала на работу, то была жестоко брошена кавалером.

— Представляешь… — едва слышно, потупив глаза, начинала рассказ Нина, — познакомилась я с журналистом…

Тут она останавливалась. Еще секунда — и пепел с сигареты упадет на платье. И вдруг нет уже томности во взгляде, отрешенности человека, отдавшегося воспоминаниям. Она решительно гасит сигарету, угадав мгновение, когда горячий пепел мог упасть на платье. И затем продолжала так же доверительно, как и начала. Журналист этот, оказалось, работал курьером в редакции! Вечером же учился в мясо-молочном техникуме. Вот, оказывается, в чем трагедия.

— Ну, почему мне всегда так не везет? — говорила Нина, потупив глаза. — Вот познакомиться бы с красивым, умным, замечательным человеком…

Но отчего с каждым днем нарастала тревога в Юнином сердце? Может быть, из-за этой тревоги она однажды намеренно унизила Лаврушечку, когда тот что-то объяснял Нине? Очевидно, Толя нервничал, лоб у него покрылся испариной.

— Росу со лба утри, — язвительно произнесла Юна. Она понимала, что ему будет неприятно, но все же сказала. Он уже и сам в тот момент подносил платок ко лбу.

— Юнона! Проверь схему усилителя, — необычным тоном приказа произнес в ответ Лаврушечка.

Юна хотела возразить, но официальность обращения сломила ее. К тому же она еще никогда не слышала от других своего полного имени. Оно прозвучало каким-то чужим и незнакомым. Юна поняла, что Лавров ставит ее на место, отсылает ее из комнаты. У нее было такое чувство, будто на нее упал забор.

С тех пор они с Лаврушечкой почти не разговаривали. Эмилия звонила, спрашивала, почему Юна не приходит. Она ссылалась на дипломную практику, да и Паня тогда находилась в тяжелом состоянии. Отговорки вроде бы выглядели убедительно.

Холодок в отношениях с Лаврушечкой наступил впервые. Все размыто, неопределенно, тревожно. Юна словно пловец: заплыла далеко в море и возвращается обратно. Берег чуть виден, вдали он расплывчат. Но вдруг проглядывает солнце и делает очертания четкими. Кажется, еще немного — и достигнешь желанной земли. Один гребок, другой — вот он, берег! А встать во весь рост не можешь — нет дна. Так и сейчас — какую-то тревогу чувствует она, но объяснить не может. Неожиданно все встает на свое место. Вчера Юна случайно услышала жесткий голос Моисеевой:

— Думаю, нечего с ней церемониться…

Да, конечно, подслушивать нехорошо, но Юна уже вошла в комнату. Нина говорила по телефону, не замечая ее. Юна впервые услышала уверенность в ее голосе:

— Понимаю, что вы больны. Но другого времени не будет, — говорила Нина. — Я точно знаю. Лебедева подделала справку о травме. Она сама мне сказала об этом. Да, я хочу занять ее место. Вы не ошиблись. Нет, я не шучу. Увольняйте ее. Иначе скажу, что вы покрываете ее, где надо. Нет, голубчик вы мой, это не шантаж! И еще я точно знаю, что она ваша любовница. Нет, никто не слышит. Но если понадобится — услышат все. У вас партийный билет в кармане. Подумайте…

Дальше Юна слушать не стала и незаметно вышла из комнаты. Она была потрясена неожиданным открытием. Нина звонила шефу, Игорю Петровичу домой.

«Он же с сердечным приступом», — пронеслось у нее в голове. И Юна вспомнила, как Нина однажды пожаловалась ей на Веру Лебедеву: