Инна Хаимова - На полпути к себе...

«Если я сейчас ему не скажу о своих подозрениях, — тем временем думала Юна, — то потом уже не скажу ни за что! И ложь будет стоять между нами. Мы будем жить и притворяться, что все в порядке».

— Я знаю, где ты был, — наконец решилась она сказать. — Только что говорила с Ахрименко. Он сказал, что вы всю ночь беседовали и весь день проспали. Но ведь я ему звонила в два часа ночи! Больше мне не лги. Даже если разлюбишь — не лги. Правду трудно, но возможно пережить.

— Сама виновата. Указала мне на дверь, а я не детдомовский. Мне есть где жить.

Юне казалось, что пол заколебался у нее под ногами. Саша подошел к ней, прижал к себе. Она стояла, безвольно опустив руки, с ужасом переживая сказанное им. А он шептал:

— Тапирюшка, прости меня. Я виноват. Я был зол на тебя. Ноги как-то сами собой понесли меня туда. Засиделся. Решил остаться. Меня с Надей ничего не связывает. Мы давно спим в разных постелях. И не могу я с Надей вот так, сразу порвать. Она для меня столько сделала. И никого у нее, кроме меня, нет. Но люблю-то я тебя! Ну, Тапирчик, потерпи, родненький. Немного потерпи.

Это признание Корнеева опять вернуло душе Юны доверие. Теперь она готова была терпеть его выходки, на все готова ради него… Даже сама бы отправила Сашу к Наде, пусть навестит, поможет в чем надо — лишь бы домой вернулся. Она опять ему верила. А Саша, замаливая вину перед Юной, доказывая, что она действительно единственная для него на всем белом свете, обрушил на нее ласки, нежность. У Юны закружилась голова…

Потом он сказал:

— Вот что, Тапирюшка, собирайся, идем в ресторан! Отпразднуем наше примирение и помолвку. Я в гостинице стрельнул немного. А скоро получим еще копеечку. Не волнуйся.

И Юна успокоилась совсем. Ей показалось, что наступила прежняя безмятежность и гармония в их жизни, что ничто не может омрачить ее. Ведь красивые у них отношения, ведь счастлива она!

Спустя некоторое время как бы между прочим Юна сказала Корнееву, что этим летом исполнится десять лет со дня смерти Фроси.

— У меня отец пропал без вести, — вздохнул Саша. — А я к нему на фронт бежал, да поймали и отправили домой. Так что я тебя хорошо понимаю. Маме твоей обязательно что-то сделаем. Поставим ограду и недорогое надгробие. Я в одном месте должен получить кое-что. На эти деньги и сделаем.

И Юну безгранично тронули эти слова — ведь Фросю он никогда не видел, а заботится о памятнике.

До поры до времени ничего Юна не стала говорить об этом Рождественской. Виделся Юне день в солнечных лучах и зелени деревьев, когда они с Евгенией Петровной придут к могиле Фроси и Рождественская в изумлении остановится перед оградой и доской, на которой будут выбиты самые простые слова. Евгения Петровна спросит: «Откуда это? Кто сделал?» И тогда Юна с гордостью ответит: «Саша постарался. Весь гонорар за статью отдал».

Наступила весна. В один из апрельских дней Корнеев пришел от Ахрименко и сообщил Юне, что будет дежурить в гостинице два дня подряд, так как у сменщика кто-то заболел из домашних. Пользуясь отсутствием Корнеева, Юна занялась уборкой. Но вскоре он вдруг пришел и стал что-то искать в бумагах.

— Что, дежурство отменилось? — спросила Юна.

Корнеев молча продолжал перебирать бумаги.

— Что ты ищешь?

— Страничка одна потерялась. Не помню, то ли здесь оставил, то ли у Ахрименко. Хотел сегодня в перерыве занести в редакцию, оставить там на вахте. Не помнишь, когда я ночью от Миши звонил, про страничку не спрашивал?

— Нет, ты сказал, что прямо от Ахрименко поедешь на работу.

— А приехал к тебе, — напомнил Саша, — но — ненадолго, все равно дежурить два дня подряд! Ох, как мне все это надоело! Отчего мы так скудно живем? Была бы, например, машина… Взял бы Тапирчика, и поехали куда глаза глядят. А здесь — иди добывай хлеб насущный. Нет, пора заняться творчеством вплотную, иначе вся жизнь пойдет прахом, — и он, поцеловав ее, ушел.

Юна стала разбирать черновики Корнеева и нечаянно натолкнулась на клочок бумажки, который он, вероятно, и искал. Она развернула бумажку. Начав читать, поняла, что записка написана утром.

«Кисуля! Не забудь! Завтра, 28 апреля, вечером идем в «Метрополь», — Юна в волнении закусила губу до боли. — Поздравляю тебя, мой родной, с юбилеем нашей встречи и помолвки. Очень прошу, надень замшевый пиджак. Не пренебрегай. А то получается, что его напрасно купила. Сто рублей принесу в ресторан, чтобы ты сразу отвез свой долг и мог считать себя «порядочным человеком».

Кисонька, прошу тебя, сократись в долгах. Не то машинные деньги все разлетятся. Тебе же хочется машину, и твой «котеночек» старается все сделать для этого…»

Дальше шло перечисление дел, которые надо переделать Корнееву в ближайшие дни. Все в записке яснее ясного говорило о продолжающейся совместной жизни — его и Нади. Юна почувствовала, что она готова убить незнакомую женщину. Но… как же так? Что — у той никакого самолюбия нет? Знает, что он ее не любит, так нет же, все еще опекает.

И тут Юну будто что-то толкнуло. Она ощутила, что Корнеев продолжает быть с прежней — черт ее знает, кто она ему, — в близких отношениях, а Юне врет, что не может так, сразу оставить друга-товарища и тому подобное.

И Юна решила повидать Надю.

Адрес Юна запомнила еще тогда, зимой, когда встретила Корнеева у Ахрименко. Они шли к метро с Сашей, и Юна спросила у Корнеева, где он живет. Теперь-то она уверена, что адрес этот и есть адрес Нади! Корнеев, помнится, еще очень подробно объяснил, как лучше всего доехать до дома, где он жил, как пройти во флигель — флигель стоял в глубине за другими постройками. Саша хвалил тогда и район, и сам дом, и квартиру… Единственное, о чем он сокрушался, так это, что квартира на первом этаже.

Вечером Юна поехала к Наде. Несколько раз подходила к квартире, на двери которой висела металлическая пластинка с выгравированными фамилиями: «Воронихина Н. В., Корнеев А. А.», и все не решалась позвонить.

«Что я ей скажу? — думала Юна. — Потребую — оставьте Сашу в покое? Он вас не любит? Нет, надо же, как получается — ограду маме делать на деньги этой «просто женщины»! С ума сойти!»

Наконец все-таки Юна позвонила. Дверь ей открыла невысокая женщина с коротко стриженными волосами под «горшок». Длинная челка закрывала лоб, отчего ее глаза глядели маленькими коричневыми буравчиками.

Женщина была коренастая. Юне невольно вспомнился гоголевский Собакевич. На вид ей было около пятидесяти, и у Юны мелькнула мысль, что по годам она годится ей в матери.

— Простите, мне нужна Надя, — сказала Юна.

— Я — Надя. Что вам угодно?

— Вы?! — удивилась Юна. Она почему-то считала, что Надя должна быть ее ровесницей или, может быть, чуть-чуть постарше, но уж никак не старше Корнеева. Юна никогда не спрашивала у Саши, как Надя выглядит и сколько ей лет. Не спрашивала — и все. Теперь она смотрела на Надю и не знала, как объяснить той свой приход. И тут Юну будто озарило: она вспомнила Моисееву. — Извините, а ваше отчество? — Юна решила подчеркнуть разницу в возрасте. — Мне неудобно вас называть по имени. Да, я не представилась. Простите. Я знакомая Миши Ахрименко. Нина Моисеева. Его сейчас нет в Москве, а перед отъездом он дал ваш адрес и телефон. Но телефон я, к сожалению, потеряла. Поэтому пришла без предупреждения. Ахрименко просил меня взять у вас какие-то бумаги, о которых вы знаете, передать в редакцию. Он сказал, чтобы я обратилась к Корнееву или к Наде…