Элис Макдермот - Девятый час [litres]

Когда же гуляющих укрыла тень, точно сами облака стали ниже, мать сбавила темп. С ними плавно поравнялась другая детская коляска, безмолвный черный призрачный галеон, который (почему-то он доподлинно это знал) все это время следовал за ними. Он услышал голос матери и ответ другой женщины, когда они развернулись у пруда посреди парка. Их разговор – бесконечный обмен репликами – серебрился смехом, точно рябь шла по иному водоему. Эта рябь его не успокаивала. Он держал спину прямо, а руки – на бортиках коляски. Он смотрел строго перед собой, лишь смутно улавливая краешком глаза других гуляющих, скользящие мимо деревья, тени колясок и катящих их женщин. Он не терял бдительности.

Дуэт женских голосов, пение птиц, отдаленные крики – то ли карканье вороны, то ли мяуканье кошки. Хотя бордюров на дорожке не встречалось, время от времени его повозку резко встряхивало: толчок, пауза, снова толчок. Он вцепился крепче, напряг руки. Он всматривался в перемежаемый смоляными тенями солнечный свет, в далекую улицу за туннелем деревьев. Потом ход колес замедлился. Отдаленные крики обернулись вовсе не отдаленными – они доносились из-под поднятых капюшонов других двух колясок. Обе женщины – его мать и ее подруга – остановились. Мать прошла мимо него, старший брат все еще цеплялся за ее юбку. Наклонившись, она достала из-под капюшона спеленутого младенца, размером не больше буханки хлеба. Другая женщина сделала то же самое. Недавно его мать разродилась близнецами. И пока она укачивала на плече этого очередного младенчика, а подруга вторила ее движениям, он всего на несколько дюймов повернул голову, и перед ним возникло – точно его отражение – личико другого ребенка: как и он, девочка сидела с прямой спиной, изо всех сил вцепившись ручонками в бортики. Он увидел, что и она тоже исполнена бдительности. Держится прямо и вне себя от страха, как и он сам.

Она была во всем белом: шапка, пальто, рейтузы (тут, наверное, память папу подвела, ведь та встреча произошла в разгар лета). Он уставился на нее, а она, расширив глаза, уставилась на него в ответ. И он сказал себе: «На этой девочке я однажды женюсь».

Двух матерей свели ради прогулок монахини. Точнее, сестра Люси. Сестра Люси умела настоять на своем.

Она выманила чудесную коляску у зажиточной пары с Президент-стрит, немолодых людей, чей первый и единственный ребенок умер во младенчестве. Потом она пошла с сестрой Жанной к жене швейцара в дом номер 314 и сказала, что чуть дальше по улице живет вдова с новорожденным младенцем.

– Надень шляпку и нанеси ей визит.

Не сходя с порога, сестра Люси бросила оценивающий взгляд за спину миссис Тирни на захламленную квартиру, перевела его на раскрасневшиеся диатезные щечки ребенка, которого та прижимала к бедру, потом на саму женщину в высоком переднике из блеклого перкаля с мокрым пятном (может, от материнского молока?) на груди. В другой комнате вопил младенец.

– Приведи себя в порядок, – добавила сестра Люси, – и нанеси визит. По-соседски.

Миссис Тирни улыбнулась. Она спросила имя и адрес вдовы. Пообещала очень скоро обязательно к ней заглянуть.

– Почему не сейчас? – спросила сестра Люси. – А мы, пока тебя не будет, за детьми присмотрим.

Стоявшая рядом с ней сестра Жанна виновато покраснела, пожала плечами и протянула руки к мальчику на руках у миссис Тирни. Миссис Тирни почувствовала, как тот всем телом, всем весом устремился к монахине, словно его тянуло магнитом.

И тогда она рассмеялась. И пригласила сестер войти.

Путь в парк и из него – в жару или в холод, в снег или в удушливый зной (удержать в четырех стенах их мог лишь проливной дождь) – молодые матери проделывали по запруженным улицам с нетерпеливым величием. Вместе они возвращали мальчиков и девочек-близняшек Элизабет Тирни в ее квартиру, потом вместе вносили обе громоздкие коляски по крутым каменным лестницам. Пусть другие матери бросают коляски в проулках и внутренних дворах, рядом с мусорными баками и под лестницами. Но только не эти две.

В сравнении со скудной меблировкой Энни квартира миссис Тирни казалась сущим шапито колыбелек и кроватей на колесиках, одежды, тазиков и грязных тарелок. Каждое утро обеденный стол заполняли липкие стаканы, стопки блюдец и пепельницы, забитые окурками от сигарет и сигар, потому что ее муж Майкл любил вечерние мужские посиделки. У них собирались «закадычные» (так называла их миссис Тирни): по большей части коллеги с работы, швейцары, коридорные и официанты, происходившие, по ее выражению, «изо всех уголков земли». «Чем больше, тем веселее», – говаривала она. И – вопреки хаосу стаканов и тарелок, въевшегося запаха сигарного дыма, силившегося перебить запахи стирки и грязных подгузников, – произносила она это с той же ироничной нежностью, с какой относилась ко всему связанному с ее мужем. Сам он был вовсе не иммигрантом, а, напротив, образованным сыном школьного учителя из-под Покипси. Семья от него отказалась за то, что он, по словам все той же миссис Тирни, «опустился до самых низов», женившись на ней.

Когда две большие черные коляски благополучно устраивались в узкой прихожей Элизабет Тирни, а ее младенцы – в самих колясках, Энни с дочкой покидали гостеприимный хаос ради мира и упорядоченности монастыря Малых сестер бедняков, где Энни дали работу в подвальной прачечной.

Все устроила сестра Сен-Савуар. Перед тем как старую монахиню окончательно сразил недуг, она положила записку в ноги Пречистой Деве (к ее статуе в монастырском садике) с просьбой изыскать достаточные средства, чтобы платить юной вдове зарплату: «Как-нибудь, дорогая Богородица». Дамы из комитета вспоможения монастырю нашли записку (они каждый день заглядывали под статую) и представили петицию совету. Комитет вспоможения при монастыре Малых сестер состоял по большей части из праздных католичек, имевших преуспевающих мужей. Как прекрасно понимала сестра Сен-Савуар, они питали особые симпатии – «на все Воля Божья» – к нуждающимся юным вдовам.

Из выделенных дамским советом средств монахини платили Энни восемнадцать долларов в неделю и кормили ее и ее дочь, когда малышку отняли от груди, во время завтрака и ланча. По всеобщему мнению, все сложилось наилучшим образом для вдовы с младенцем. Плетеную корзину оснастили полотенцами и подушкой, и младенец спал у ног матери, пока та стирала, штопала и помогала сестре Иллюминате с глажкой.

Когда девочка подросла, сестры отнесли в монастырь колыбельку, а позже персидский коврик (тоже подарок монастырю), чтобы прикрыть сырой пол подвала. Играть девочка могла с лоскутками и катушками от ниток, а сестра Иллюмината вырезала из туалетного мыла собачек и уточек – к вящему раздражению Энни, которой приходилось следить, чтобы дочка не сунула их в рот или в глаза. Но она никак не могла отказать монахине, учитывая, как сестра Иллюмината гордилась своими творениями и как радовалась дочка всякий раз, когда та доставала из складок одеяния новую фигурку.