Пьер Леметр - До свидания там, наверху

Мерлен как раз дошел до этого места своих рассуждений, когда в глазах его потемнело, а когда он снова пришел в себя, он был ослеплен.

У Праделя в руках был объемистый конверт, плотно набитый купюрами, большими, как листья каштана. Он перестал церемониться. Бывшему капитану незачем было читать Канта, чтобы убедиться в том, что каждому человеку есть своя цена.

— Не будем ходить вокруг да около, — твердо сказал он Мерлену. — В этом конверте пятьдесят тысяч франков…

На этот раз Мерлен опешил. Неудачнику в конце карьеры предлагают жалованье за пять лет! Перед такой суммой никто не может остаться безразличным, это сильнее человека, тотчас у вас в мозгу возникают картины, ваш мозг начинает подсчеты, ищет нечто равноценное: сколько стоит квартира, машина?..

— А в этом… — Прадель достал из внутреннего кармана еще один конверт, — такая же сумма.

Сто тысяч франков! Жалованье за десять лет! Предложение подействовало тотчас — Мерлен словно бы помолодел на десять лет.

Он не раздумывал ни секунды — почти молниеносно буквально вырвал конверты из рук Праделя.

Он пригнулся, можно было подумать, что он вот-вот расплачется, — он шмыгал носом, склонившись над портфелем, заталкивая туда конверты, словно портфель прохудился и надо было закрыть дно, чтобы заткнуть дырки.

Даже Прадель чувствовал, что его обогнали, однако сто тысяч франков — огромная сумма, и ему хотелось, чтобы эти деньги были отработаны. Он снова схватил Мерлена за предплечье, чуть не сломав ему руку.

— Выбросьте эти отчеты в сортир, — процедил он сквозь зубы. — Напишите своему начальству, что вы ошиблись, пишите что угодно, мне плевать на это, но вы возьмете все на себя. Понятно?

Все ясно и понятно. Мерлен бормотал «да-да-да» со слезами на глазах, шмыгал носом, выскочил из машины. Дюпре увидел, как на тротуар, словно пробка из бутылки шампанского, вылетела его громадная фигура.

Прадель довольно улыбнулся.

Он сразу же подумал о своем тесте. Теперь, когда горизонт расчистился, надо решить первостепенный вопрос: как доконать эту старую сволочь?

Дюпре, наклонившись к стеклу автомобиля, с вопросительным видом смотрел на патрона.

А им, размышлял Прадель, я еще займусь…

У горничной было неприятное ощущение, будто она учится жонглировать. Огромный лимон, хрестоматийно-желтый, все катался по серебряному подносу, грозя упасть на пол, а затем прокатиться по лестнице, он точно докружится до кабинета управляющего. Прекрасный способ получить нагоняй, подумала она. Поскольку никто не видел, она положила лимон в карман, засунула поднос под мышку и продолжила подниматься по лестнице (в «Лютеции» персонал не имел права пользоваться лифтом, еще чего!).

Обычно с постояльцами, которые заказывали лимон и к которым надо было подниматься на седьмой этаж пешком, она вела себя довольно неприязненно. Но только не с мсье Эженом. Мсье Эжен — совсем другое дело. Он никогда не разговаривал. Когда ему что-нибудь требовалось, он выкладывал на коврик у своего номера листок бумаги, на котором писал крупными буквами для коридорного. И при этом всегда такой вежливый, такой приличный.

Но совершенно чокнутый.

В заведении (читайте: в «Лютеции») потребовалось два или три дня для того, чтобы мсье Эжена узнали как облупленного. За свой многокомнатный номер он платил наличными за несколько дней вперед, не успевали ему представить счет, как он его уже оплачивал. Оригинал, никто никогда не видел его лица, что же до его голоса, то изредка раздавалось что-то вроде хрюканья или пронзительного смеха, от которых вас разбирал смех или кровь стыла в жилах. Никто не знал, чем он занимается на самом деле. Он носил огромные маски, все время разные, и был горазд на всякого рода затеи: то исполнял в коридоре туземный танец, от которого прыскали со смеху уборщицы, то заказывал цветы в непомерном количестве… Он посылал рассыльных покупать разные нелепицы в «Бон Марше», который находился как раз напротив отеля, всякое барахло, которое потом появлялось на масках: пучки перьев, листки позолоченной бумаги, фетр, краски… Да если бы только это! На прошлой неделе он заказал камерный оркестр из восьми музыкантов. Когда его известили об их прибытии, он спустился, остановился на первой ступеньке напротив стойки регистрации и отбивал такт, пока оркестр исполнял «Марш для турецкой церемонии» Люлли, а потом вернулся к себе в номер. Мсье Эжен роздал банкноты в пятьдесят франков всему персоналу, за беспокойство. Директор лично навестил его, чтобы объяснить, что его щедрость высоко ценится, но вот его затеи… Вы остановились в палас-отеле, мсье Эжен, так что не стоит забывать о других постояльцах и нашей репутации. Мсье Эжен кивнул: он не любил спорить.

Особенно всех занимали его маски. По прибытии на нем была в некотором роде нормальная маска, представляющая настолько хорошо выполненное лицо, что можно было поклясться, что это лицо человека, пораженного параличом. Черты лица неподвижны, но такие живые… Даже более живые, чем застывшие маски в Музее Гревен. Ею он пользовался, когда выходил в город, что, впрочем, случалось очень редко. Раза два-три, не более, замечали, что он выходил из отеля, всегда поздним вечером, он явно не хотел ни с кем встречаться. Поговаривали, что он ходит в неподобающие заведения, ведь не думаете же вы, что он ходит в такое время к мессе!

Слухи распространялись быстро. Как только кто-нибудь из обслуги возвращался из его номера, тотчас бежали его расспросить, что он видел на этот раз. Когда узнали, что он заказал лимон, то решали, кто его понесет. На вернувшуюся горничную сразу же налетали с расспросами, потому что всем доводилось наблюдать удивительные сцены: то танец перед открытым окном в маске какой-то африканской птицы, издающей пронзительные крики, то театральное представление, которое давалось для двух десятков стульев, облаченных так, как будто это зрители в театре одного актера; сам актер ходил на ходулях и изрекал слова, которых никто не понимал. В том, что мсье Эжен ненормальный, никто не сомневался, но тогда возникал вопрос: кто же он на самом деле?

Некоторые считали его немым, поскольку изъяснялся он только бормотанием и писал свои заказы на отдельных листках бумаги. Другие же утверждали, что он получил лицевое ранение, а попробуй пойми, почему так решили, все инвалиды с лицевым ранением, которых знали, люди простые, нет среди них таких богатеев, как он; да, любопытно, говорили в ответ, ты прав, я как-то никогда не замечал… «Отнюдь, — возражала кастелянша с высоты своего тридцатилетнего опыта работы в роскошных отелях. — Я вам вот что скажу: тут кроется какой-то подвох». Она была твердо убеждена в том, что он беглый бандит, разбогатевший каторжник. Горничные, уверенные в том, что мсье Эжен, скорее всего, великий актер, очень известный в Америке и находящийся в Париже инкогнито, исподтишка посмеивались.