Думитру Попеску - Избранное

— Молчи, не говори ничего, не надо, — попросила она, прикрывая ему рот ладонью. — Я дура, дура! — Она обхватила его и покружила вокруг себя, как ребенка, удивляясь, какие у нее сильные руки. — Ослица я ушастая, с длинными-предлинными, аж до самого Бухареста, ушами, ведь я думала: ты — как эти или еще похуже, но разве ты похож на них, разве у тебя есть лекарское жалованье, как у Флори, или кабачок, как у Стойковича, или… Ох, и дуреха я, обзывала тебя вьючным животным, с ослом сравнивала, который с перепугу мешки ихней глупости таскать наладился, думала, не уважаешь ты ни людей, ни родителя своего… Погоди, погоди, а уважать-то его как можешь после всего, что он натворил?.. Ой, как хорошо, Эмиль, что ты пришел, делать я тебя ничего не заставлю, сама крест прилажу, деревцо сливовое посажу, а ты постой, постой рядом со мной, дай наглядеться на тебя, волю кулакам я дать готова, себя измолотить, за дурость проучить ослицу упрямую. Знаю, знаю, той ночью ты из любви ко мне приходил, ты любил меня, любил крепче, чем я, а я ненавидела тебя тогда, дурочка эдакая, черной ненавистью ненавидела, глаза мои на тебя не глядели, видит бог, думала, ты не из любви стучался ко мне той злою ночью, а чтобы от страхов избавиться, в дом ко мне просился, чтобы сбежать от них, позабыть, думала, сна-покою ночного тебе нет, потому что не знал ты, как от правды бежать, бежать от себя самого, бежать из мира этих, шкуру свою спасти, всю-то ноченьку ты в бегах был, думала, от правды-матушки гоном гнал, от той правды, что я тебе сказала, и пуще от той, про которую умолчала, да ты и сам знал, не про все я говорила, постылым ты мне казался, скверной покрытым, нутро, и мысли, и душа у тебя, думала, гнилью-плесенью обросли, как у этих, как у человека с гантелями; толстокожие они, здоровые вроде, а внутри плесень-прель одна; мерещилось, только ты не смейся, будто и от тебя, как и от них, падалью разит… Хорошо, что ты пришел, родной мой, мы предадим тело серба земле, бояться-остерегаться нам нечего, и вернутся прежние ноченьки мои и твои, все до единой, когда спали мы с тобой как в одной рубахе. Ослиная моя голова, о себе я только и думала, о жизни горемычной горевала, думала, детей мне не родить, как больной птице не взлететь в небо, если по-своему жить не смогу. А о твоей душе заботы не ведала, глупая, думала, охомутать себя дал Эмиль, глупости мира ихнего на себя навьючить, только бы в жизни его все ладилось-спорилось, маета твоя погоней за утешеньицем мне мерещилась, угодливым спиногнутьем перед этими да перед родителем твоим ненаглядным. Ослица я эдакая, клянусь все тебе как на духу сказать, чтобы недоговоренное жизнь не портило, воротились чтоб прошлые ноченьки… Сегодня по мертвому в колокол я звонила, и вот слушай, что навыдумывала: будто заодно ты с этими, будто мой Эмиль — негодяй, размазня, будто подослал его ко мне Костайке, велел дурачком влюбленным прикинуться, землей и небом божиться, в ногах валяться, лишь бы отвратить меня от задуманного… Сыта я по горло словами, не выговаривать тебе, а криком кричать хотелось, голову тебе каменюкой размозжить… «Осел ты поганый, — заголосить тянуло, — тряпка, страх перед этими да перед отцом ко всему охоту у тебя отбил, даже к любви. Только покоя дремотного, только тишины дурманной тебе подавай — переспать, переждать лихой час». Но увидала тебя, увидала, как ты идешь к развилке, молчаливый, белее зорьки рассветной, поняла, каких глупостей натворить могла, сердце тебе разбить, ослица я вислоухая, дура недостойная… Родимый мой, в тысячу раз чище ты меня, неустрашимый мой, не убоялся нарушить покой этих, запрет их преступить, рискнул серба прийти хоронить, на три локтя землицей засыпать, ко всем чертям послал отца своего разлюбезного, дерьмо он паршивое. Масляной улыбочкой село в страхе хотел он держать, думал и меня, и тебя одолеть, а ты взял и пересилил его… Лиха не бойся, Эмиль, мертвый мертв для деревни нашей, что молчит сейчас, затаилась, мертвый он и для тебя, и для меня, но не будь его — может, и не довелось узнать про тебя все доподлинно. Мертвый — с мертвыми. Но смерти не возымеет, кто во славу людей погибает, знай это, Эмиль, слышишь, Эмиль? Нет, нет, не отвечай, не надо слов, пустые они, я и так счастлива, что ты подошел ко мне молчаливый и бледный, будто боялся, что прогоню я тебя… Но ты такой, каким и виделся мне — не лебезишь, не вопишь, как мартовский кот, в ногах у меня не валяешься, не лжешь… Смотри, вот я и поставила крест сербу, сливовое деревце теперь посажу, потом и усопшего в могилу опущу. Сама, все сама, дай мне самой все сделать, сомневаться в тебе не хочу, нельзя мне сомневаться, негоже думать, будто помочь мне хочешь, ублажить, а потом обмануть. Эти, которым батюшка твой страхом своим пособляет, хотели надругаться над нами, над всеми, над обычаями земли нашей, дрянные они людишки, а ты им покорился, думала я, ослиха безмозглая, покорился, чтоб покойнее тебе было. Посмел бы ты и взаправду такое выкинуть, я б тебе показала… Пришлые думают: попрятались по домам женщины, в испуге попрятались. Но не страх это, а ожидание… Ждут часа своего женщины, ждут, чтоб за все воздать сторицей: отравить воду в колодцах, муку в кладовых, сна-покоя лишить этих, а людей мертвого серба, что на развилке лежит, скликнуть… Гроша ломаного эти не дают за ненависть нашу, а все равно справиться не могут… Им бы только пить-есть, граммофоном потешиться у Стойковича…

— Стойкович…

— К черту Стойковича, — оборвала Анастасия его сердито. — Пятки сильным лизать да вино разливать — вот и вся его премудрость… Песни поет, перини́цу наяривает, из кожи вон лезет, чтоб этим угодить. Померещилось тогда, что ты и на корчмаря смахиваешь, из одного теста оба, просто несхожими прикидываетесь. Ночью той недоброю, когда ты под окном моим стоял, привиделось мне, будто отросли у тебя ослиные уши — получше слушать, приказы господ этих выполнять, лишь бы не гуляла по спине твоей их плетка. Уши ослиные метров в двадцать, да мелкая ослиная душонка в придачу, думала я, для спокойствия тебе нужны… Потому ты перед этими и пресмыкался… Чудилось, покоя ради готов ты предать или даже убить меня по их указке, только б не тронули тебя, только б по плечу поощрительно похлопали… Какая же я дурочка! Думала, ради себя, ради этих ты и на такое пойдешь… Словно с ума спятила, свихнулась совсем, думала, люди бросили меня одну-одинешеньку, все бросили, и ты бросил, Эмиль… Значит, обманул ты меня и в ту пору, когда в первый раз у нас любовь была… Нет, нет, не обманул! Что языком зря мелю! Просто струсил ты, Эмиль, боялся правду сказать, чтоб не прогнала я тебя. Помнишь, как мы тут на развилке рядом очутились, когда хо́ру водили? Мотке-кларнетист вон там стоял, где я сербу крест приладила. А мы плясали, держась за руки… Когда похоронная пришла, я ту хо́ру первую вспомнила. Представить тебя мертвецом не могла, бумагу читала, а сама видела, как ты живой под кларнет отплясываешь. Ой, Эмиль, как хорошо, что ты умер только на бумаге, да и за кого тебе там было умирать?.. Чудно́го немало нынче происходит на белом свете, чудно́го, дурного, крученого, да и время само крученое, все не так да не эдак меж людьми, не так, как повелось, как от Адама и Евы началось. Но не вечно пировать этим у Стойковича, не вечно мертвым лежать непогребенными, скоро войдет все в колею, как Дунай в берега. Они-то добросердными прикидываются, эти зеленые гусеницы, не рукоприкладствуют, знай приказы отдают да каналий разных, к послушанию готовых, выискивают. Эти думают, что деревня — свинарник со свинскими порядками, где по их хотению одни спят, как Стойкович, другие подслушивают да наушничают, а своевольничать вздумают, по первому зову не пойдут, так и им пригрозят, как доктору. Бабы сказывали, которые по дворам сейчас прячутся, что призывали его, чтоб кончину серба он подтвердил и обелил их, как сумеет. Не ему одному, всем грозили: на допрос вызовут, говорить заставят, связь с сербами проверят. Доктор не то что пошел — летуном полетел, бог весть что там наподписывал, лишь бы эти свинячьим хлебовом при дележе его не обделили… Непокорных от кормушки-то в свинарниках отпихивают, но не все свиньи: ты не свинья, и я не свинья, и другие не свиньи… Зеленые гусеницы, твари приставучие, прилипчивые. Винище потягивают, зла, мол, никому не чинят, смирные они, но волк и в овечьей шкуре — все волк. Гляди, Эмиль, вот я и посадила сливовое деревцо. Во веки веков не плясать здесь хо́ру, а завертится-закружится, так слыхом неслыханная, видом невиданная… Знала б я имя серба, на кресте б написала. Подыму его теперь на руки, в жилище мертвых опущу. Но прежде передохну, на тебя, моего любого, погляжу. Земля — как обжора: ест прорву и никак не насытится. Ой, Эмиль, мой Эмиль, все уходит-проходит, листья опадают — Дунай мельчает, смертный час пробьет — человек по тропочке своей последней пойдет, травой-цветенем поросшей, репьями-терниями утыканной. Бояться-то я не боюсь, когда на тот свет переселюсь в деревню потусветную, никем не нареченную, куда дороги не приметишь, следов не оставишь… А раз так — отчего не делать, что душа пожелает, сердце повелевает? Отчего бояться этих? Земля — будто злой глиняный идол, людские кости гложет, останками питается. Видать, мстит нам — оскверняем ее, ногами попираем. В деревне потусветной, в деревне ненареченной негде затаиться, некого в обман вводить. Смотри, Эмиль, опускаю я серба в могилу, бережно опускаю… Какой легкий усопший. Головой к закату его положу… Легок он как перышко, Эмиль… Я думала, покойники тяжелые, так люди говорят, а серб легкий как пушинка.