Думитру Попеску - Избранное

Все станции передавали сводку о положении на фронтах. Музыка звучала только у турок.

«Немцы отходят в северо-западном направлении…»

«Наши войска…»

«Советские…»

Отзвуки того, о чем сообщали по радио, он подметил в городе. Немцы еще были здесь. Но не сегодня, так завтра они должны уйти. Одни из них уже ушли, другие вернулись. В городе царила суматоха.

Турки продолжали передавать восточную музыку.

Он опять погладил котенка. О поезде с пленными он не сказал ей ничего. И вообще ни о чем не сказал. Даже о мосте.

— Бетховен, ты любишь историю? Я — нет. Она такая трудная. Очень много эпох, империй, императоров, династий, войн, королей, королев, месяцев, дней — слишком много дат, клянусь, слишком много. Терпеть не могу историю.

— Надо выучить, а то останешься на второй год.

— Не останусь, я не хочу оставаться.

— Хотеть недостаточно, важнее — знать. И если ты хорошо выучишь, у тебя уже никогда не будет переэкзаменовки. Ни к чему тебе переэкзаменовки, клянусь. — Он произнес «клянусь» точно так же, как она.

Они замолчали, прислушиваясь. Эту песню пели в детстве и они.

Он украдкой зевнул, чувствуя, как его понемногу одолевает усталость. Все тело словно разламывало на куски. Резало в глазах, сон застилал их. И болело сердце. Оно явственно ощущалось, с левой стороны слышались глухие быстрые удары, будто били в колокол, зарытый где-то под землей. Он отдохнул, и все-таки его еще мучила усталость и хотелось пить. Он попросил еще стакан воды, но вода не унимала огня внутри. Он взглянул на часы и почувствовал, что его рука чуть вздрогнула. Напрасно он пытается себя обмануть: ему страшно. Он гладил котенка, чтобы не было заметно, как дрожит рука, чтобы убедить себя, что он думает только об этой белой шерстке. Но он думал не о котенке.

— Покажи мне твои часы, пожалуйста.

Она протянула руку, и он взглянул на них.

— Идут точно, — сказал он.

— Еще бы, мы же их вчера сверили…

— Может быть, ты мне дашь их до завтра?

— Часы?

— Да. Я хочу еще раз проверить, точно ли они идут.

Он мог бы протянуть руку, охватить ее запястье, помочь снять часы. Он не шевельнулся.

— Пожалуйста. — Она подала ему часы.

Он взял их за ремешок, не коснувшись ее пальцев, и надел на левую руку, повыше своих часов. Взглянул на минутные стрелки — они шли одинаково. Словно желая расслышать тиканье, он поднес часы к уху. Они бились, точно два сердца, удар в удар. Только ее часы тикали тише.

— У тебя свидание, — сказала она. — И ты не хочешь опоздать. Вдруг твои часы остановятся, и ты придешь позднее. Нехорошо заставлять девушку ждать. У тебя встреча с девушкой, да?

— Да.

— Я угадала. Впрочем, это не бог весть как трудно. Мальчики в таких случаях предусмотрительны и учтивы, приходят вовремя. А если она не придет?

— Я и не хочу, чтобы она пришла, — ответил он. — Я хотел бы только сам прийти, а она пусть заблудится.

— О, какой ты забавный! — Она чуть принужденно засмеялась, не желая показывать, что ее интересует это свидание. Разве могло быть что-нибудь, кроме любовного свидания? Они не обмолвились ни единым словом о любви, они боялись. Они были слишком хорошими друзьями. И она ни разу не призналась ему ни в чем, не сделала ни малейшего намека из страха нарушить эту дружбу. Если он не любит, то после ее признания дружба не могла бы продолжаться. Они стеснялись бы друг друга. Она ценила их дружбу, хотя вовсе не считала, что это только дружба. Но лучше было молчать, так безопаснее. Теперь она пожалела, что заговорила о свидании. Ее огорчило, что он собирается встретиться с кем-то. Она не верила в это свидание, хотя ее и сердило, что он подтвердил ее догадку.

— А эта девушка красивая? — не утерпела она.

— Страшная уродина. Но она не придет.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что я не ее жду. Я не назначал свидания этой девушке…

— Так ты думаешь, она не придет?

— Может, и придет — по глупой случайности. Теперь всякое бывает. В любую минуту можно встретить того, кого не хочешь встречать.

Ремешок ее часов был еще теплый, и это походило на непрерывное рукопожатие. Словно он сам держал ее за руку.

Он попросил у нее часы, чтобы наверняка не опоздать. Каждая секунда пятого часа была на счету. Если вдруг испортятся его часы, останутся ее. Иначе все сорвется. Смерть — это вопрос секунды. Успех — тоже. И конечно, вопрос хладнокровия. Сомнений у него больше не было. Он согласился. И ядом запасся не из страха за себя, а из-за того, что могло бы случиться, когда он уже совсем выбьется из сил, перестанет быть самим собой.

— Смотри не испорти часы, мне подарил их отец, — сказала она.

— Не беспокойся. Как это я их испорчу?

На углу стола, возле окна, стояла фотография ее отца. Все, что от него осталось. После пяти часов и он может остаться просто фотографией на углу какого-нибудь стола. Смешно, как это можно существовать и не существовать? Как можно в одну секунду перестать быть тем, чем ты был раньше?

— Никакой девушки нет, — сказал он, чтобы положить конец всяким сомнениям. — Даю слово, — торжественно, почти чопорно прибавил он.

И она поверила.

— Я взял твои часы только для того, чтобы наше время шло одинаково, рядом, вместе… Как в сказке…

Он усмехнулся: ему показалось, что эти слова звучат слишком патетично.

— Вовсе не любовное свидание, — повторил он, хотя в этом уже не было необходимости.

Повторил потому, что хотел остаться приятным воспоминанием, если придется остаться воспоминанием. Потому, что, кроме приятного воспоминания, ему нечего было оставить ей. О любви говорить не имело смысла, неподходящий момент. И потом — слишком поздно.

— Да, я и забыл, — оживился он.

Он и в самом деле забыл. В ранце он привез ей свой гербарий. Гербарий тоже может напоминать о нем. Он очень дорожил им, он любил естествознание. И помнил каждое место, где собирал цветы или растения.

— Дарю тебе свой гербарий, — сказал он. — Я знаю, ты любишь его рассматривать. Мне он больше не нужен, ведь я уже взрослый.

И протянул ей гербарий в твердой, обернутой в синюю бумагу обложке. Большим красным карандашом она написала на первой странице: «Бетховен».

— Как я рада! — Она порозовела и принялась листать гербарий. — Пшеница, — прочла она на первой этикетке. — Triticum vulgare.

Он глядел на бесцветный стебелек пшеницы и думал о том, что мина взорвется в тот самый момент, когда он войдет в устье канализационного стока.

— Георгин, — произнесла она. — Dahlia variabilis.

Он должен положить мину и бежать. Бежать, перепрыгивая через камни. Река высохла.

— Капуста, — засмеялась девушка. — Brassica oleracea.