Бенджамин Кункель - Лекарство от нерешительности

Мама жила теперь в доме из коричневого камня, отличавшемся от остальных лишь тем, что его фасад скрывался за строительными лесами. В Нью-Йорк она переехала, «чтобы не расставаться с детьми», и, если вы представляете себе карту нашего славного города, вам ясно, что мама в последние годы медленно, но верно к этим детям приближалась. Сначала она жила у миссис Хоуленд в Верхнем Ист-Сайде; затем удачно съехала к доктору Хайару в небольшой престижный район, который, кажется, кроме нее, уже никто не называл Тертл-Бэй; наконец, сняла вот эту квартиру по соседству с больницей Святого Винсента — примерно за месяц до того, как стены последней стали могилой для жертв 11 сентября. Затем мама, видимо, на почве антитеррористической паранойи, порвала с доктором Хайаром — кстати сказать, славным дядькой с чувством юмора, практикой ортопеда, очень волосатыми руками и синуситом, — и теперь снова была одна. Бог знает, чем она занималась целыми днями. У меня сложилось впечатление, что арендодатель убеждал маму, будто фасадные работы близки к завершению, гораздо чаще, чем в подтверждение его слов на лесах нарисовывались люди в касках и комбинезонах. Меня возмущало, как этот прохвост и его команда умудряются растягивать, словно сетку на фасаде, мамин и без того не короткий переходный период, во время которого она старалась привыкнуть жить без папы, восполняя его отсутствие разными доступными ей способами.

Посещение воскресных служб в сопровождении детей мама стала практиковать сравнительно недавно. На самом деле ее приверженность Епископальной церкви находилась на стадии полной уверенности, что тернистый путь увенчается духовным саном. Мама всем и каждому готова была с помощью ярких примеров доказать, как сильно Церковь отклонилась от пути истинного. Она даже пыталась издать брошюру «Вегетарианство и Епископальная церковь» и припахала бедняжку Алису ее печатать. Мама считала, что Церковь, если, конечно, она намерена соответствовать требованиям времени — каковое соответствие всегда было под большим вопросом, — так вот Церковь должна принять на себя ряд нравственных обязательств наряду с запретом определенных продуктов питания. Последний пункт живо вызвал в памяти прошлогодний обед в День благодарения, на котором присутствовали мы с Алисой, доктор Хайар, бывший пастор из Кливленда с супругой, а также гвоздь программы — огромная поджаристая тофейка, она же индейка из тофу.

— Оооо! — снисходительно протянула супруга пастора, поджала губы и принялась жевать кусочек тофейкиной грудки одними передними зубами, чтобы как можно меньше чувствовать вкус.

Мы сидели в маминой темной гостиной, обшитой панелями темного дерева, в которой еще темнее было из-за сетки на фасаде. В комнате отсутствовали картины и безделушки, а в качестве украшения белел только прямоугольный барельеф с Распятием. Две клетки, каждая на своей полке, с попугаями Баджем и Гордоном, казались сувенирами из другого, почти экваториального периода маминой жизни.

Я затормозил, перевел дух и вспомнил, что считал словосочетание «Шарлотта Белл» шутливым названием кнопки звонка, пока мама не раскрыла мне свою девичью фамилию. Я надавил на звонок и принялся, смотрясь в стекло тяжелой двери темного дерева, приводить в порядок волосы, точно такие, как у мамы.

— Мам, отличная получилась тофейка, — поздоровался я. Тофейка действительно была совсем не так уж плоха.

— Надеюсь, эту тофейку не кормили костной мукой, — сказал экс-пастор, пригубил вина и в богатом послевкусии без труда выделил собственное остроумие.

— По-моему, для Церкви священник с чувством юмора — просто находка, — постно произнесла Алиса. Экс-пастор с супругой немедленно узрели в моей сестре начатки благочестия, а мама возрадовалась.

Каждому хотелось продемонстрировать доктору Хайару, как мы ничего не имеем против арабов, особенно если они являются преуспевающими врачами, и экс-пастор осведомился весьма деликатно, как у него обстоят дела с того самого дня, когда… ну то есть в последние несколько… в общем, вы понимаете, доктор Хайар.

— Все не так скверно. Мне до сих пор почему-то разрешено жить в небоскребах.

Благочестивая чета обменялась растерянными взглядами — дескать, не рановато ли шутить на такие темы. Я попытался смягчить впечатление от неуемного юмора доктора Хайара, выразив надежду, что пластырь на переносице последнего пока не стал причиной его озабоченности поведением отдельных патриотов из ООН.

— Двайт! — воскликнула мама.

Доктор Хайар хихикнул.

— Ну что ты! Пока причина моей озабоченности — только мой же синусит.

— Феликс очень ранимый, — заверила мама. — Мы вместе оплакивали… ну, вы понимаете. Но слезами горю не поможешь.

— Зато они отлично прочищают пазухи носа, — подхватил доктор Хайар. — Если бы я рыдал день и ночь, я бы уже давно вылечился. Зато теперь, вообразите, моя дочь обвиняет меня в попытке иссечения ливанской опухоли — так она это называет.

Алиса усмехнулась.

— Иссечение ливанской опухоли, говорите… Это случайно не то, что пытается сделать Израиль?

— В общем, да. С помощью соседей. — Несколько помрачневший доктор Хайар торопливо допил вино.

— Ближний Восток прямо-таки лихорадит, — констатировала экс-пасторша.

— Но мы стараемся помочь, — произнес ее супруг.

— Конечно, — отвечал доктор Хайар. — По-моему, в ближайшие несколько лет каждая из сторон будет помогать другой в нелегкой задаче самовыражения.

— Совершенно с вами согласна, — подхватила Алиса. — Терроризм — это форма лести, причем самая искренняя. Вот какие мы все свободные и честные.

Маме Алисины слова не понравились. Я смутился. Экс-пастор и его супруга уставились в свои тарелки.

— А знаете что, — сказала мама, — давайте сейчас встанем в круг, и пусть каждый скажет, за что он благодарен Америке. А все мы вместе благодарны Америке за то, что у нас есть такие люди, как Алиса. Они — наша совесть.

Из-за двери я слышал, как мама и Алиса наперегонки спешат вниз по лестнице. Раньше Алиса никогда не бегала по дому — по нашему старому дому, в Лэйквилле; она передвигалась так, словно делала одолжение, всем своим видом давая понять, что пребывание ее в этом жилище временное и сугубо вынужденное. Мамин риторический вопрос «Почему ты ведешь себя как внутренний враг?» в те времена звучал рефреном к каждому часу каждого дня. Но с некоторых пор мама стала очень лояльной по отношению ко всем животным, включая Homo sapience, и уже не жужжала с утра до вечера. Теперь она прекрасно ладила с Алисой, жившей всего в нескольких кварталах, ближе к центру. Отношения с папой у обеих были чуть прохладнее, поскольку именно он подал на развод. Мои же симпатии принадлежали папе — ведь он их не заслуживал, а значит, особенно в них нуждался.