Бенджамин Кункель - Лекарство от нерешительности

Проснувшись, я к собственному ужасу обнаружил, что все еще нахожусь в Oriente. С тоской я натянул пахнущую вчерашним днем футболку, откинул москитную сетку, осмотрелся в поисках пауков и выбрался из палатки на нетвердых, как с похмелья, ногах. Эдвину и Бриджид я адресовал виноватую улыбку магната, разорившегося на бобохуаризе; Бриджид вдобавок в качестве компенсации за моральный ущерб имела удовольствие лицезреть ссутуленные плечи приговоренного за сексуальные домогательства.

До полудня я плелся за Эдвином и Бриджид, чавкая сапогами в патоке серебряного света. Сверху, с монструозных деревьев, то и дело срывались крупные теплые капли — ночью прошел ливень.

Мне было нестерпимо стыдно за вчерашний идиотский энтузиазм, а также отчасти стыдно за всю свою удобную жизнь. Личная составляющая этой самой жизни — оказавшаяся на поверку ее единственной составляющей — истончилась, как пролитый на пол клейстер; я жаждал поскорее выбраться из дезориентирующей Oriente , вернуться домой и продолжить мною лично разработанную версию непредосудительного американского стиля жизни, в которой не предусмотрено никаких притязаний. Точнее, я сам не знал, чего хочу. Но я твердо решил, как только мы выберемся из сельвы, распрощаться с Бриджид, сесть в автобус до Кито (пожалуй, захватив с собой несколько корней бобохуаризы) и улететь из Эквадора. «Абулиникс» ли подействовал, или самовнушение, на котором зиждется польза от БАДов, а я принял решение на всю оставшуюся жизнь: как только вернусь в Штаты и найду новую работу, столь же непыльную, сколь и предыдущая, перестать забивать себе голову решениями. (Подумать только, до чего незаметно тоска переросла в злость…) Едва я окажусь в удобном кресле; в собственном доме, обработанном от пауков; перед телевизором за просмотром качественного шоу; едва я смогу есть нормальную американскую еду, сидя по-человечески за столом на стуле с мягкой обивкой; каждый день надевать чистое белье, залезать под горячий душ, когда вздумается; пользоваться пеной для бритья, станком со сменными кассетами и шампунем с кондиционером; едва вокруг перестанет чавкать сельва — жизнь покажется мне удивительной и прекрасной. А если моим детям она таковой не покажется, если они станут стыдиться своего инертного отца, я им задам. Сопляки, что бы они понимали!

— Двайт, ты как себя чувствуешь? — обернулась Бриджид на мое сопение.

— Похоже, у меня индивидуальная непереносимость «лариума». — А почему бы и нет? — Пройдет.

Наконец наступило время обеда. Эдвин развел костер прямо там, где его посетила мысль перекусить, устроился чуть поодаль от нас с Бриджид и занялся поджариванием жирных личинок. Бриджид не присела отдохнуть — она стояла и смотрела на меня. Я поеживался под ее взглядом — ну что она смотрит, когда я весь потный, свежеоцарапанный, когда глаза у меня на мокром месте, а волосы так и сыплются с икр и предплечий, будто я подцепил неизвестную, но от этого не менее кошмарную болезнь? Что она смотрит с такой откровенной жалостью? Что она такого увидела?

— Кстати, — начал я, — наука убедительно доказала, что мужчинам следует время от времени заниматься мастурбацией. Во-первых, это безопасно… — Я принялся загибать пальцы.

— Двайт, почему у тебя такой несчастный вид?

— Разве? Вид как вид. Обычный вид. Я просто подумал, что, когда мы выберемся из сельвы, я, пожалуй, вернусь в Нью-Йорк. Все в полнейшем порядке.

И я, избегая упоминаний об «абулиниксе», поведал Бриджид, как пришел к решению изменить свою жизнь, а теперь понял, что менять ничего не надо.

— Сначала я не хотел тебе говорить, хотел тебя удивить своей решимостью. Новообращенные обычно вызывают подозрения.

— Да? И в какую же веру ты обратился?

— Не знаю. То есть я стал верить в действия! Мне надоела рутина. Я ведь ничего не делал. Изо дня в день только и знал, что одевался, сдавал одежду в прачечную. Ел, чистил зубы. Ходил в туалет и на работу. Встречался с девушками или думал, где бы познакомиться…

— Так у тебя есть девушка?

— Видишь ли, Нью-Йорк — патологически несправедливый город. Там столько незанятых привлекательных женщин, что им практически не избежать связи с типами вроде меня. А я еще стараюсь поддерживать такие отношения… Нет чтобы сразу развязаться! Вдобавок…

— А как же Алиса?

— Послушай, Бриджид, такой посредственности, как я, нельзя рассчитывать, что ее будут принимать всерьез.

— Ты разве посредственность? По-моему, ты вообще ни на кого не похож. Более того — ты очень странный.

— Я пытаюсь тебе втолковать, — Бриджид своими вопросами никак не давала мне добраться до сути дела, — что хотел измениться или обратиться в новую веру — называй как хочешь. Но мои пристрастия, мои интересы, мои знакомые и друзья, а также мои убеждения безнадежно посредственны, иными словами, типичны для представителей моего поколения и социального круга. А сегодня я принял твердое решение — уступить собственной природе и вести жизнь безнадежной посредственности, не пытаясь вылезти за раз и навсегда определенные мне рамки. — Вид у Бриджид был такой расстроенный, что мне стало неловко за собственное вялое огорчение. — Нет, Бриджид, все не так плохо. Сейчас мне двадцать восемь. В этом возрасте еще можно искать Святой Грааль. Вот если бы я, скажем, в сорок два рыскал по сельве, вот тогда…

— Значит, я тебя теряю?

— Невелика потеря. Даже если я избавлюсь от всех волос, в смысле на теле, все равно вряд ли потяну на симпатичного парня. — Бриджид могла бы и оспорить это заявление. — Умственные способности у меня сомнительные, то есть ум, конечно, есть, однако его сразу не разглядишь. — Бриджид не возражала. — Вдобавок я представления не имею о ситуации в мире — ты же сама меня недавно просветила на эту тему.

— Зато ты изучал философию.

— Изучал, ха! Сказать тебе, что такое мое изучение философии? Одна-единственная распаханная борозда на целине! Знаешь, как писал Отто Ниттель? Он писал: «Человек, изучивший все философские теории, с полным правом может считать себя новичком». Вот. — В подтверждение своих слов я кивнул.

— Как это верно.

— Нет. — Я заглянул Бриджид в глаза. — Очень долго, Бриджид, я считал себя таким вот новичком в жизни. Но на самом деле я выработал целую систему привычек посредственности, целый стиль жизни посредственности, да так, знаешь ли, одно за одно цепляется, одно тянет другое, будто я над этой системой двести лет корпел. Вот по такой дорожке я и шел всю сознательную жизнь и по ней решил — твердо решил! — продолжать идти. Мне все время казалось — и будет казаться, — что я чему-то учусь и в какую-то сторону меняюсь, и в этом счастливом неведении я и буду пребывать. Чем, по-твоему, все это кончится?