Александр Малюгин - Затмить Земфиру

Пришлось, естественно, проставиться. Пили у меня, спасенного. Где-то на пятой бутылке омоновский старшой-бугай с родимым пятном, похожим на фингал, до того молчавший, вдруг пробасил:

– Схорониться вам надо. На пару недель. Я их предупредил, но кто знает.

Мы с Маней благодарно покивали. И, оставшись наедине, обсудили проблемку. Певунье, конечно, не с руки было покидать Москву – колледж, потом подружка вроде отдает свой компьютер, надо освоить одну из музыкальных программ. Уфа на носу, в конце концов. Но кто лучше Мани знал повадки Зверя: его коварство, подозрительность, жестокость, неистребимое желание вендетты.

— Едем-едем. Но куда?

– Египет, Красное море, там сейчас тепло. – Я уже определился с маршрутом.

Легли взбудораженные, закрывшись на все засовы. От секса, способного расслабить и успокоить, Маня и в этот раз отказалась наотрез.

Мы начали пить, едва переступили теоретическую госграницу в Шереметьево. На время поездки певунья отменила свой сухой закон. Это было ее первое заморское путешествие (она столь радостно улыбнулась прапорщице на контроле, словно рыжая деваха вместе с паспортом вручила ей статуэтку «Грэмми»), поэтому дебютный тост звучал так: «За бегство из нашего бардака!» Но прежде мы немного поспорили в «Дьюти фри». Маня скулила о своей любви к ликеру «Бейлис», я настаивал на виски «Джеймсон». Легкая перепалка, однако здесь (это выяснилось очень быстро), здесь командовал я.

В самолет мы загрузились уже изрядно навеселе. Певунья села к окошку и уставилась на крыло.

– Смотри, какая клевая концертная площадка, – улыбнулась она. – Такое широкое!

Когда лайнер взмыл, мы вместе с ним преодолели, кажется, не только земное притяжение, но и страх, и тревогу, накопившуюся в нас за те несколько суток, пока в Москве орудовал Зверь, Прихлебывая из бутылки, я стал развлекать Маню рассказом о японской фишке Александра Буйнова, у которого около года проработал пресс-атташе. Ведь в скором времени ей также предстояло напяливать на лицо чужие маски.

Фишка с Японией родилась в одном из суши-баров на Тверской, куда я зашел поужинать. Хлебал суп мисо и вдруг подумал: «А ведь это сейчас модно! Не сделать ли нам из Буйнова самурая?» У меня была книжка Юдзана Дайдодзи «Будосёсинсю», и я выписал из нее ключевую цитату нашей с Александром будущей пиар-кампании: «Самурай должен прежде всего постоянно помнить – помнить днем и ночью, с того утра, когда он берет в руки палочки, чтобы вкусить новогоднюю трапезу, до последней ночи старого года, когда он платит свои долги, – что он должен умереть. Вот его главное дело». В команде Буйнова большинство вопросов решала его жена Алена – она ход моих мыслей одобрила.

Правда, в это же время Саша зачем-то перекрасился в блондина, разрез глаз у него тоже, конечно, не соответствовал. Но суть была не во внешних, а во внутренних изменениях.

Первой в прессе прошла информация о том, что Буйнов якобы посадил во дворе своего дома сакуру – японскую вишню. Но вишню мы вскоре отменили, кто-то из Алениных друзей заметил, что это теплолюбивое деревце фиг приживется на подмосковной земле. Потом, фотографы-папарацци стали слишком активно рваться на буйновскую фазенду, дабы запечатлеть «мичуринское чудо». В общем, вырубили мы вишневый сад.

Сниматься с самурайским мечом певец не захотел, то да се – и акценты в пиар-кампании быстро сместились с самурайской темы на просто японскую. Буйнов в многочисленных интервью стал рассказывать, как любит часами наблюдать за броуновским движением муравьев, сидя возле их величественной кучи, похожей на Фудзияму или храм Тодайдзи, построенный в эпоху императора Сёму. Затем мы пустили слушок, что в записи одной из новых песен Саша, возможно, использует бамбуковую флейту сякухати (жаль, дело было уже после триумфального хита «Я московский пустой бамбук»!). И наконец суперновость: Буйнов начал писать хокку.

Типа он давно любил эти емкие и образные японские трехстишия. Знал классическое наследие. К примеру, во время бурного романа с Аленой (по нашей версии) передавал ей записочки сдержанно-эротического содержания: «Ты не думай с презреньем: „Какие мелкие семена!“ Это ведь красный перец» [7] . Знал, любил, цитировал. А с некоторых пор и сам принялся сочинять.

Редакторы изданий, где я намеревался разместить фишку про хокку, просили предоставить им «образцы творчества». Я набрался наглости и попытался что-то написать под Басё. Например, есть у него трехстишие: «Желтый лист плывет. У какого берега, цикада, вдруг проснешься ты?» Я придумал: «Чей-то пес бежит. У какой завалинки, собака, вдруг залаешь ты?» Или у Басе: «Топ-топ – лошадка моя. Вижу себя на картине – в просторе летних лугов». У меня: «Гей-гей – женушка моя. Вижу тебя, как во сне, – ты в красном сарафане, одна». У Басё: «Луна или утренний снег... Любуясь прекрасным, я жил как хотел. Вот так и кончаю год». У меня: «Амур или Днепр... Сплавляясь по рекам, я плыл как умел. А скоро умру».

Последнее трехстишие, впрочем, вызвало решительный протест четы Буйновых. «Что значит „А скоро умру“? – недоумевала Алена. – Это как у актеров считается плохой приметой лежать на сцене в гробу. Накаркаешь!» Да и про собаку у завалинки ей не очень понравилось. Решили всем редакторам отказать: мол, к печати готовится книга Сашиных хокку и по условиям контракта их по отдельности печатать нельзя.

А в скором времени японская тема стала и вовсе усыхать, уменьшаться в размерах – как и моя зарплата.

В мае я мирно расстался с семьей Буйновых.

В Хургаду мы прилетели вечером. Издевательства местной таможни не произвели на нас должного впечатления – мы были слишком пьяны. Однако по дороге в отель (казалось, наш автобус, словно нож, рассекает темно-розовый, закатного цвета бисквитный торт со свечками-звездами наверху) я слегка протрезвел, что позволило нам кое-как разместиться в гостиничном номере. Поутру, впрочем, обнаружилось, что Маня всю ночь проспала на полу, а я проснулся без трусов и почему-то с раскрытым зонтиком в руках.

Дальше вообще произошло нечто из ряда вон выходящее. Похмелившись (я только от этого обалдел!), Маня вдруг разрыдалась. Да что разрыдалась! Это были мусульманские погребальные стенания. Выброс шаманских эмоций. Фудзияма, заголосившая после трех веков немоты [8] .

Короче, устроила певунья на отдыхе целый концерт под названием «Плач по Земфире».

– Мы жили втроем: я, Зверь и Земфира, – билась в истерике Маня. – Зверь дико ревновал меня к ней. Дико! Я никогда ей не старалась специально подражать – ни в прическе, ни в одежде, но он всегда орал: «Ты во всем подражаешь этой курносой! Как ты похожа на Земфиру!» Я мыла посуду, пылесосила, а он мне: «Ты все делаешь, как она, все!» Будто он видел, идиот, как Зема пылесосит...