Джастин Пол - Дорогой Эван Хансен

Находясь в компьютерном классе, я получаю от мамы эсэмэску, она просит позвонить. Я благодарен ей за передышку – вот уже двадцать минут я просто пялюсь на экран компьютера.

Пытаюсь закончить письмо доктору Шерману. Когда я стал посещать его в апреле, то писал ему по письму каждое утро до школы. Это превратилось в часть моего дневного распорядка. Каждую неделю я показывал ему эти письма, и хотя я не всегда верил в то, что написал, но все же испытывал чувство завершенности, глядя на стопку бумаги у него в руках. Это был я. Моя работа. Мои письма. Но спустя короткое время доктор Шерман перестал читать их, и тогда я перестал писать. Не то чтобы это упражнение действительно помогало мне – на самом-то деле оно не оказывало никакого воздействия на мое мышление.

Летом мой день стал другим, я занялся другими делами, и написание писем сошло на нет. Доктор Шерман почуял, что я пренебрегаю своими обязанностями. И теперь снова велит показать ему письма, и если я не закончу вот это самое письмо, мне будет совершенно нечего предъявить ему днем. Я уже проделывал это – объявлялся у него без ожидаемых им писем. Один раз я пришел с пустыми руками, потому что забыл письмо дома, и никогда не забуду взгляда, которым одарил меня доктор Шерман. Он старался, чтобы его лицо оставалось спокойным, но меня не проведешь. После всех этих лет я стал прямо-таки виртуозом по мгновенному распознаванию даже легчайшего чувства разочарования по отношению ко мне, а оно для меня невыносимо.

Я должен дать доктору Шерману хоть что-нибудь, а все, что у меня есть, так это Дорогой Эван Хансен . Все остальное я стер сегодня утром. Всю ту чушь о том, что нужно быть честным с собой. Я и написал-то ее только потому, что мне показалось, будто это красиво звучит, правильно.

Разумеется, это звучало красиво. Всяческие фантазии всегда так звучат, но они ни капли не помогают, когда к тебе подступает реальность и швыряет на пол. Когда она опутывает твой язык и не дает нужным словам выбраться из твоей головы. Когда она заставляет тебя есть ланч в одиночестве.

Было, однако, в этом дне и что-то хорошее. Зо Мерфи не только поговорила со мной, но оказалось, она знает, кто я такой. Она. Знает. Мое. Имя. Мой мозг не мог переварить это, как черные дыры или стереограммы. После нашего короткого общения я чувствовал себя воодушевленным и в то же время расстраивался, что не смог воспользоваться моментом, который не повторится.

Я позвонил маме. После нескольких гудков хотел было уже отключиться, но тут она ответила:

– Привет, солнышко. Послушай, я должна была подхватить тебя по пути из больницы, но застряла здесь. Эрика позвонила и сказала, что у нее грипп, а других медсестер сегодня нет, и я вызвалась поработать в ее смену. Сегодня утром объявили о новом сокращении бюджета, и мне обязательно надо показать, что я – командный игрок, понимаешь?

Конечно, я понимал. Она всегда играет в команде. Но дело в том, что ей полагается быть членом моей команды. Мама сродни тренеру, произносящему впечатляющие речи перед играми, но когда звучит свисток и игрокам приходит время выбегать на поле, она куда-то исчезает.

– Все хорошо, – говорю я. – Поеду на автобусе.

– Прекрасно. Вот и прекрасно.

Может, я прогуляю сессию с доктором Шерманом. Я вообще-то не просил о ней. Мне надоело ловить момент.

– Отсюда я поеду прямо на занятия и дома буду поздно, так что съешь что-нибудь сам. У нас в морозильнике есть тефтели.

– Может, и съем.

– Ты закончил письмо? Доктор Шерман ждет его.

Теперь я знаю это точно. Они разговаривали обо мне.

– Да нет, закончил. Как раз распечатываю его в компьютерном классе.

– Надеюсь, в школе все было хорошо, дорогой.

– Да, было замечательно – осталось всего два урока.

– Великолепно. Надеюсь, это начало года великих свершений. Они нам обоим не помешают, согласен?

Ответ здесь да , но я не успеваю обдумать его, не то что произнести.

– Вот черт, солнышко. Нужно бежать. Пока. Я тебя люблю.

Ее голос пропадает.

Я чувствую такое безграничное одиночество, что оно вот-вот начнет вытекать из моих глаз. У меня никого нет. К сожалению, это не выдумка. Это чистая, стопроцентная, нерафинированная реальность. Есть доктор Шерман, но ему за это платят. Есть мой отец, но если бы ему было не наплевать на меня, он бы не уехал на другой конец страны. Еще есть моя мама, но только не сегодня, и не вчера, и не позавчера. Серьезно, когда это действительно имеет значение, то кто со мной?

На экране компьютера только имя:

Эван Хансен. Я. Это все, кто у меня есть.

Кладу руки на клавиатуру. Хватит лжи.

Дорогой Эван Хансен,

Этот день вовсе не оказался удивительным. Не будет у меня удивительной недели или удивительного года. С какой бы стати?

О, я понял: потому что на свете есть Зо. И все мои надежды связаны с ней. Хотя я совсем ее не знаю, а она не знает меня. Но, может быть, если… Может, если бы я смог поговорить с ней, действительно поговорить с ней, то, вероятно, – вероятно, ничего не изменилось бы.

А мне хочется, чтобы все стало иным. Я хотел бы стать частью чего-то. Хотел бы, чтобы все мои слова были значимыми для всех. Надо взглянуть правде в лицо: кто-нибудь заметит, если я завтра исчезну?

Твой искренний, лучший и дражайший друг

Я

Я даже не перечитываю написанное. Нажимаю «распечатать» и вскакиваю с кресла, чувствуя прилив энергии. Только что, когда я писал, что-то произошло. Какая свежая идея: писать, что думаешь, не останавливаясь, чтобы обмозговать. То есть сейчас-то я задаюсь вопросом, то ли я написал, но когда делал это и отправлял на принтер, не чувствовал ни малейшего сомнения, а лишь единый порыв.

Вот только совершенно ясно, что письмо надо немедленно порвать и выбросить в мусорницу. Я не могу показать его доктору Шерману. Он взывает к моему оптимизму, а здесь лишь безнадега и отчаяние. Предполагается , что я должен делиться с ним своими эмоциями и делать маму счастливой, а мои настоящие чувства им не нужны.

Поворачиваюсь, чтобы взять письмо из принтера, но вдруг натыкаюсь на Коннора Мерфи. Вздрагиваю, готовый к новому удару, но он и не думает распускать руки.

– Ну, – говорит Коннор, – что случилось?

– Прости?

Он опускает глаза:

– С твоей рукой?

Я тоже смотрю вниз, словно проверяю, о чем это он. Ах, это?

– Ну, – говорю я, – летом я был стажером лесника в парке Эллисон и однажды утром, обходя его, увидел удивительный сорокафутовый дуб и начал взбираться на него – и упал. Но на самом-то деле это смешная история, потому что целых десять минут после падения я лежал на земле и ждал, что ко мне кто-нибудь подойдет. «Ну, вот сейчас, – думал я. – Прямо сейчас». Но никто не подошел, так что…