Фэнуш Нягу - Восемнадцать дней

— Он просто пьян.

— Вы так думаете?

— Через несколько минут буду знать точно. Полицейский сержант, едва скрывая нетерпение, пристально наблюдает за моими действиями.

— В таком случае мы можем оставить его здесь?

— Оставьте.

— Женщину тоже?

Сержант, человек средних лет, вероятно, отец семейства, не может скрыть презрения, сквозящего в его словах. Женщина открывает глаза и тупо смотрит на нас.

— Я оставлю обоих здесь до завтрашнего утра. Так будет лучше.

Полицейские отдают честь и уходят, громко топоча своими ботинками, подбитыми железными гвоздями.

Минут через десять после укола буян успокоился и задремал. Его можно развязать и перенести на чистую и прохладную койку. Я снова смотрю на него — теперь его лицо уже не искажено ненавистью, оно безмятежно и будто изваяно из белого греческого мрамора. Одежда, хоть и измятая, все еще хранит следы некоторой элегантности. В черном кожаном бумажнике — несколько сот франков и удостоверение личности, в котором указаны его имя, возраст и профессия. Выясняется, что молодой и яростный эллинский бог — бухгалтер и живет в буржуазном районе.

Девица с лицом, забрызганным грязью, все так же покорно сидит на стуле и ждет меня, тупо глядя перед собой.

— Что с вами?

— Я больна, очень больна.

Я торопливо осматриваю ее. Она уже сидит здесь достаточно долго и с минуты на минуту могут привести кого-нибудь еще. Я не могу сдержаться и резко спрашиваю:

— Что вы пили?

— Я? Ничего.

— И все-таки вы пили. Что именно? И сколько?

— Вот вы всегда так говорите: «Ты напилась! Ты пьяна!» Все вы свиньи! Все мужчины свиньи! Все врачи свиньи! Ты врач?

— В какой-то степени.

— Почему же ты говоришь, что я пила? Ты лжешь! Это просто значит, что и ты…

— Прекрасно. Как хочешь. Мы тебе дадим лекарство, потом ты ляжешь и поспишь.

— Посплю дома.

— Домой пойдешь завтра утром.

— Нет, сегодня!

Уже далеко за полночь. Вчерашний день кончился и наступил сегодняшний. Собственно говоря, дни должны начинаться на рассвете, вместе с восходом солнца. Девушка вновь принимается проклинать людей, землю, вселенную, всех нас.

— Это все, что ты умеешь?

— Я много чего еще умею. Хочешь послушать?

Она выпаливает, не задумываясь, новые оскорбления и ругательства, тривиальные и сальные, но по ее лицу начинают течь слезы, черные из-за туши для ресниц, грязи и кричащих румян.

— Ты упала?

— Нет, сама бросилась на землю! Я хотела…

Она запинается на полуслове и плачет навзрыд.

— Попусту тратите на нее время.

Медсестра работает в больнице более двадцати лет и привыкла к подобным ночным казусам, которые мне представляются необыкновенными.

— Дайте ей выпить какое-нибудь легкое успокоительное и уложите до утра.

Минут через десять она возвращается.

— Я не задержалась?

— Нет, все в порядке.

— Я ей помогла вымыться. Очень уж она замызгалась. И знаете, она прехорошенькая. И еще молодая…

Сестра чуть смущена. Обычно подобными процедурами занимаются санитарки.

— Наконец-то вы выпили кофе.

— Он был чудесный.

Затем следует неожиданно спокойный промежуток времени. Можно даже поспать, но сон никак не приходит. На столе в комнате дежурных я нашел несколько книг, не то забытых, не то оставленных здесь специально: детективный роман какого-то американца, еще чей-то роман, весьма модный, и, будто в насмешку, тоненькую, зачитанную книжку стихов. Просматриваю наугад несколько страничек из каждой книги. За эти короткие, считанные минуты чтения я создаю себе призрачную, иллюзорную и в то же время реальную картину противоречивого, контрастного мира. Гангстеры, садисты и частные детективы, бесстыдные лолиты [11] Лолита — героиня одноименного романа Набокова. Набокова и бумажные мотыльки Превера сплетаются во все более стремительном хороводе, пряча и раскрывая истину, кружатся в фантасмагорическом танце, в который вступили и больные, привезенные сегодня вечером. Сказывается усталость ночи и долгих часов напряженного бдения.

Дежурная сестра никак не может разделаться с бесконечно длинными желтыми формулярами, куда записываются лекарства, выданные днем и ночью.

— Вам не хочется спать?

Я отрицательно качаю головой. Бесполезно объяснять ей, почему и как я потерял сон…

В отделении «скорой помощи» пять палат, выходящих в ярко освещенный коридор. Каждая палата на три-четыре койки. Напротив них расположены две палаты без окон и мебели, стены и полы которых покрыты мягкой синтетической обивкой. Они предназначены для буйно помешанных. Сейчас занята только одна из них. Я вглядываюсь в забранное решеткой окошко, пробитое в двери.

— Спит.

— Наконец-то. Вчера ночью еле его усмирили.

— Молодой?

— Не знаю. Если это вас интересует, могу посмотреть в истории болезни.

— Спасибо, не стоит. Какой смысл? При всех обстоятельствах его необходимо перевести в другую больницу.

— Завтра должны за ним приехать.

Больные спят неспокойно, ворочаются, тяжело и прерывисто дышат, что-то бормочут во сне. Лампочки в их изголовье погашены. Бухгалтер, приведенный в неистовство алкоголем, теперь дышит легко. Его лицо совсем прояснилось, успокоилось. Юная продавщица, пытавшаяся покончить счеты с жизнью, пришла в себя и, заикаясь, спрашивает, где она находится. Суровая медсестра ласково гладит ее по щекам, совсем забыв, что всего час тому назад назвала девчонку «потаскушкой».

— А что вы сделали с теми фотографиями?

— Порвала и выбросила.

— Значит, нарушили правила…

Обходим других больных — инфаркт миокарда, сосудистый криз и тому подобное.

Лекарства всем им были даны своевременно и оказали свое благотворное действие.

— Очень хорошо, сестра, просто прекрасно.

Она удовлетворенно улыбается, как человек, исполнивший свой долг.

— Недаром же я двадцать лет работаю.

— А там что?

В последней палате горит лампочка. Женщина лет семидесяти, в белой больничной рубашке, очках и чудовищной, черной, украшенной перьями и цветами, шляпе на голове, жадно читает бульварный роман.

— Это что еще такое?

— Видно, ей не спится.

У старухи багровый нос и лицо, испещренное синими прожилками. Я пытаюсь отодвинуть неприятный разговор и рассматриваю историю болезни, в которой пока ничего не записано.

— У вас что, даже имени нет?

— Было, но я его забыла.

— На что вы жалуетесь?

— Я здоровее вас, доктор. В моем возрасте вы уже давно будете на том свете.

Для трех часов ночи шутка представляется мне мрачной.

— Где вы живете?

— При государственной лотерее, месье, — смеется она.

Я тут же вспоминаю прилавки с полотняными навесами, за которыми продают на улице «счастливые» билеты. Бродяги — странная категория людей — они вечно странствуют, живут и умирают на тротуарах, питаясь милостынью или объедками из мусорных ящиков. Благодушная порода людей, утративших какую-либо связь с обществом и своей прежней жизнью. Они довольствуются ничем, не надеются ни на что и никого не боятся. Все-таки, с наступлением осени, и тем более холодной сырой зимы, гостиница «Государственная лотерея» становится неудобной даже для тех, кто приспособился к ее весьма убогому комфорту. Ветер пронизывает улицы, бульвары и переулки окраин, пробирается под своды мостов, мелкий дождь однообразно стучит по мостовой из свинцово-серого гранита, от речной воды тянет въедливой сыростью. Тепло и светло только на станциях метро, но к полуночи они закрываются… Сквозь старую, изношенную, рваную одежду, худые ботинки и полусгнившие войлочные боты легко проникает холод, старые ноги зябнут от сырости, снега и грязи, мусорные ящики становятся мокрыми и скользкими. Это тяжелая пора для городских бродяг, мучительные месяцы, когда те, у кого есть квартира, служба, место в жизни, торопятся больше, чем когда-либо, мчатся в свою теплую, гостеприимную квартиру, забывая бросить мелкую монетку стынущему на холоде нищему, пора простуд, болей в суставах, чахотки…