Василе Войкулеску - Повести и рассказы писателей Румынии

У Яноша от изумления дух перехватило. Послушать только, вот так чертовщина!

— И я ее выгнал, с детьми на руках, Янош, как собаку выгнал. Даже коляски не дал доехать до вокзала. Ей пришлось взять повозку у Домокоша. Когда я вернулся с войны, она мне уже не нравилась, я разлюбил ее. Я познакомился там с одной немкой, ах, что за женщина! Продажная тварь, дьявол ее побери! И я просто уже не мог видеть Эрику! «Только дочерей мне рожаешь, — сказал я ей, — уходи, я приведу себе другую, она родит мне сыновей. Дочь родила мне Анна Келемен, дочь у меня от Берты Эрдес, от сестры попа в Кристуре — тоже дочь, и ты меня дочерьми порадовала. Убирайся, смотреть на тебя не хочу больше!» Да, кажется, я еще и побил ее, Янош. Потом я просил ее вернуться, но она не захотела. Бросила меня одного, несчастного, с бедной мамой, упокой господь ее душу, и мы в одиночестве пили с горя. И вот теперь я постучался в ее двери. Она пришла вечером из кондитерской, дочки тоже были дома, сидели подальше; в комнате пахло кофе, поджаренным хлебом. Я чуть не падал с ног от голода, я сказал ей: «Прости меня, Эрика!» А она мне ответила: «Иди к сестре попа в Кристуре!» — и вытолкнула меня и закрыла дверь. К сестре попа в Кристуре! Вот что она мне ответила! Она забыла о днях, когда я любил ее. Она помнит только о том, что я ее выгнал, как свинья. Потому что я свинья, Янош, это правда. И тогда я пошел в село, сюда то есть. По дороге продал куртку, шапку продал, сапоги. За них я получил вот эти туфли и две бутылки водки.

Граф с минуту помолчал.

— И перчатки продал. Разве нельзя жить без перчаток? Знаешь, Янош, у мамы была шкатулка из розового дерева, в ней лежали длинные перчатки — белые, желтые, розовые, голубые, черные, — мягкие, как кошачий мех, шелковистые, надушенные. Я раскрывал шкатулку и играл ими, гладил себя ими по лицу, потому что они были бархатистые и от них пахло фиалками. Ты помнишь мамины перчатки? Где тебе их помнить, ведь в то время, когда у меня были пони и коляска мне по росту, ты шлепал в грязи под мостом вместе с другими крестьянскими ребятишками в длинных рубахах и без штанов, и вы, до пояса спрятавшись в сорняках, смотрели на меня, словно на какое-то видение. Я сидел на веранде и пил мазагран, а вы подметали аллеи, и у вас мокрые рубашки прилипали к спинам. Эх, Янош, Янош, прошли те времена… Ноги у меня как будто оттаяли, дай я прижмусь к тебе спиной, а то она совсем как сосулька. Янош, ты спишь? Нет? Ну, так я тебе скажу, что ты спишь рядом со свиньей, которая рушит все, чего только коснется. В Вене, в институте, профессор мне говорил: «Господин граф, побольше серьезности, покорнейше вас прошу!» Напрасно он покорнейше просил меня. Спишь, Янош? Знаешь, почему я прошлый раз ушел от тебя через два дня? Не знаешь? Потому что мне не нравятся глаза твоей дочки. Ее глаза бросают мне вызов. Когда я был молод, мне правились именно такие глаза, потому что они бросали мне вызов как мужчине, и я хотел их покорить и покорял. Но твоя дочь, Эржи… Не Эржи? Тереза, да, Тереза, она глядит на меня вызывающе, потому что я стар и беден. Чтоб женщина глядела на тебя так, потому что ты… нет, это невозможно. Мужчины — дело другое, они такие же люди, как я, но женщины… Видишь ли, Янош, женщины — это не люди. Понятно? Янош, а немножко водки у тебя не найдется?

Янош, который уже засыпал, вздрогнул от испуга. Только этого сейчас недоставало — вытаскивать из погреба водку. И граф напьется. Что скажет Тереза, что скажет Габор? Да и кто знает, чего может натворить граф!

— Нет, барин. Нету, всю выпили на свадьбе.

— Нет? Хорошо! То есть хуже и быть не может!

Яношу на минуту показалось, что барин хочет встать с постели. Может быть, он уйдет, раз в доме нет водки? Приспичило же ему! Но граф повернулся раза два, спустил на пол ногу, задрожал от холода, снова спрятал ее под одеяло и свернулся клубком за спиной Яноша.

— Красивое зеркало я тебе подарил, Янош! Оно еще у тебя, да?

— У меня, как же, — шепнул Янош, и сердце у него сжалось. — Я дал его дочке в приданое. «Чего доброго, еще потребует его обратно!» — подумал он.

— Пусть владеет на здоровье! — сказал барин, и Янош немножко успокоился. Ему очень хотелось спать. Кажется, барин начал тихо напевать какую-то песню, но Янош сказал себе, что это ему снится, и уснул крепким сном.

На другой день Тереза и Габор глаза вытаращили, увидев в кухне гостя.

— Вот, пожалуйста, явился граф, ведь отец у него в долгу! Граф ему заплатил, а он у него не отработал! — смеялась Тереза. — Ай да батя, вот крестьянин, который надул барина. А может, это за барский поцелуй!

Граф молчал и с серьезным видом стоял у печки, вежливо отходя в сторону, когда Тереза готовила еду. К ней он совсем не обращался, но сделал попытку завести разговор с Габором:

— Как поживает твой отец? Ты ведь сын Тамаша Инце? Кажется, Янош мне так говорил.

— Работает, у нас, у крестьян, и зимой немало работы найдется.

— У вас как будто была большая семья? Или… уже не помню… две дочери?

— Нас пять братьев.

— Да, да. Пять. Инце работал у меня в поместье. Помню его, порядочный человек. И вы купили землю у меня, правда? До войны или после?

— До.

Граф замолчал. Если Габор скуп на слова, то и он тоже не болтлив. Только с Яношем ему вечером находилось о чем поговорить.

— Большой мерзавец этот Лаци! Вы с ним в хороших отношениях?

— Да с ним только и можно, что поздороваться, да и пойти своей дорогой. Ежели он что услышит, тут же все переврет и расскажет всему селу, — не мог удержаться и Янош. — Скажешь, к примеру: заболела жена моего брата, Кальмана, невестка моя, стало быть, а он распустит слух, что ты, мол, сказал и даже клялся, будто жена Кальмана захворала оттого, что слишком много ест, и будто она разоряет Кальмана своим обжорством. С тех пор как я знаю Лаци, он всегда такой. Когда он с тобой говорит, у него прямо мед на языке, а стоит тебе отвернуться, тут же услышишь, как он тебя поносит.

— Мама, бедняжка, говорила: «Лаци — это клад для нашего дома. Никто нас не любит так, как он». И шкатулка с деньгами была доверена ему. Знаешь, Янош, по-моему, мама не обладала чутьем… Нет, я не хочу быть несправедливым к Лаци, не думаю, чтобы он когда-нибудь заплатил больше, чем мы установили вместе с ним и с Имре, не думаю, чтоб он дал кому-то из крестьян взаймы из нашей кладовой или амбара, но для себя он крал вовсю — я так полагаю. Он приглядывал за Имре, сообщал обо всем, что делал Имре, но что делал он сам — известно лишь господу богу.

— Как же, как же, известно лишь господу богу, — поддакивал Янош. Не только господу богу, но и Яношу, и всему селу было известно, каким кладом являлся Лаци для барского дома.

— Как ты думаешь, Янош, есть у Лаци водка?

— Откуда мне знать?

— Что, если бы… Ведь ты с ним не в ссоре, может быть, ты пойдешь и попросишь?