Василе Войкулеску - Повести и рассказы писателей Румынии

Я переходил из вагона в вагон по пустым коридорам, здоровался с проводниками. Билетов у меня не проверяли — но всегда спрашивали: «Опять сверхурочная работа? Ну и жизнь — по воскресеньям приходится вкалывать». Наконец мне удавалось остаться одному, я тут же опускал окно и принимался разглядывать голые, унылые холмы Добруджи, а в хорошую погоду, когда все окна были открыты и занавески бились на ветру, я вдруг начинал довольно фальшиво напевать песню, которая пришла к нам после войны: «Эх, дороги…»

Море я ловил взглядом издалека, на повороте, когда поезд, замедляя ход, словно погружался по самую крышу в длинное, узкое ущелье с отвесными земляными склонами. Больше всего мне нравилось, как перекликались в тумане короткими приглушенными вздохами сирены маяков.

…Через какие-нибудь четверть часа я уже стучал в дверь Титании. Обычно я приезжал спозаранку: следующий поезд отправлялся только в обеденное время, а это уже не имело смысла. Чаще всего я заставал Титанию спящей. Она открывала мне дверь растрепанная, прикрывая рукой зевок, и я входил в тесную комнатенку на втором этаже бывшего Морского банка, в ее каморку, похожую на мастерскую модистки-надомницы. Одно время она делала даже парики, но потом перестала. «До чего отвратительны эти парики, — говорила она, — напоминают о смерти». Она делала шляпы, абажуры и «думочки-фантази», для которых у нее был заготовлен целый склад пуха и пера. Пух и перо доставляли мне много хлопот. В любую минуту они могли выдать меня с головой. Пух означал подушку, подушка — постель, ну а постель — дело ясное. Тут уж не трудно докопаться до истины. Тем более что женщины в этих вопросах гораздо проницательнее нас. Сначала Пия станет долго разглядывать что-то невидимое, а потом посмотрит мне в глаза:

— Откуда на тебе этот пух? — И я заранее холодел, явственно слыша ее интонацию. На всякий случай дома я распорол угол подушки, чтобы всегда иметь алиби. Аккуратная Пия, обнаружив злополучный источник распространения пуха, который уже начал летать по спальне, немедленно зашила подушку, ругая плохое качество изделия.

Больше подушки я пороть не стал — это было бы подозрительно, так что пушинки напрочь исчезли из нашего дома, тем более что Пия была маниакально чистоплотна и не уставала все убирать и протирать. Титания, напротив, была женщиной на редкость неорганизованной, зато ухоженной и элегантной, я бы даже сказал, вызывающе элегантной, какими становятся к тридцати годам одинокие, избалованные и эгоистичные красотки, занятые исключительно своими туалетами. Они умирают разодетые и украшенные лентами — это все, что я запомнил из «Человеческой комедии». Думаю, что так должна была бы умереть и Титания: куколка посреди немыслимого беспорядка. А мне это нравилось. Но то, что нравилось мне в Титании, в Пии только раздражало бы.

Я говорил себе: беспорядок — это движение, порядок — забвение; и к беспорядку комнатушки на втором этаже бывшего Морского банка я стремился как к жизни или как к сладкой гибели. Я даже открыл для себя несколько истин. Вот одна из них: надежда постоянно подталкивает тебя, хотя нет никакой уверенности, что выбранное тобой лучше покинутого, оно может оказаться даже хуже, чем ты ожидаешь. «Будь ты умнее, — терзал я свою хлипкую совесть, блуждая по пустым вагонам поезда, который мчал меня в К., — сошел бы ты на первой станции и вернулся обратно — все должно иметь конец». Но я знал, собственные советы нужны лишь для того, чтобы успокоить совесть и только, в подобных случаях идешь не оглядываясь.

Задолго до остановки, пока вокзал еще был скрыт стенами насыпи, я нетерпеливо выходил на открытую площадку. Мимо проносились отвесные склоны ущелья, голые или покрытые травой в зависимости от времени года. Паровозный дым окутывал меня с головы до ног. Лицо покрывалось копотью, и, приходя к Титании, я первым делом шел умываться. Теперь я не очень-то понимаю, почему я ждал станции именно на открытой площадке. Порой я пытался представить, чем может в данную минуту заниматься Пия. Погруженный в столь благородные мысли, я закрывал глаза, и, если бы меня вдруг спросили, о чем я думаю, ответил бы: я молюсь. «Господи, прости меня, я неисправимый лгун, вру себе даже во сне».

Первые уколы совести — самые болезненные, но постепенно к ним привыкаешь.

Когда поезд выползал из ущелья, а к ступенькам вагона подкатывался перрон, широкий, как городская площадь, я обычно уже успокаивался, чувствуя какое-то умиротворение. На ходу соскакивал на перрон, разлинованный будто для игры в классики, и старался, не наступая на черту, попасть точно внутрь квадрата. То ли это была примета, то ли привычка чертежника, который хорошо знает, что такое квадрат. Я столько их начертил на бумаге…

Легким спортивным шагом я подбегал к автобусу. Целый день принадлежал мне. Толкнув дверь, я входил в комнатку, будто в свой собственный беспорядок. Это был художественный беспорядок, беспорядок артистической, заваленной костюмами персонажей, которые ждали своего выхода на сцену. Пока Титания не устроилась на работу, в комнатенке еще можно было дышать, двигаться. Титания изнывала без работы, и это взвинчивало ее до предела.

— Валялась целыми днями и жевала вареную колбасу, — вскинулась она однажды на мой вопрос, чем занималась всю неделю.

Потом началась лихорадочная деятельность, и комнатка заполнилась шляпками, абажурами и «думочками-фантази». Левую от двери стену закрыли платья, висевшие на плечиках. Они не умещались в маленьком шкафчике, дверцы которого с внутренней стороны были обиты голубым репсом. Правая стена, у которой стояла кровать, покрылась тонкими циновками из рисовой соломки. Из такой соломки в ателье-люкс города К. делали женские шляпки. Титания стала прилично зарабатывать. Потом появился домашний приработок. И ее месячный доход составил около двух тысяч лей. Позже, когда все, что следовало, мы друг другу уже сказали, она стала работать и по воскресеньям. Это напоминало мои сверхурочные, с той только разницей, что мои-то были фиктивными. Мы редко выходили в город, чаще всего после полудня поднимались на террасу банка и оттуда глядели на море. Сначала по воскресеньям она бралась за работу в шутку, поддразнивая меня. У элегантной женщины — тут она открывала мне такие подробности, до которых я не додумался бы никогда в жизни, — должно быть столько шляпок, сколько вечеров в году, причем двух похожих существовать не может, ведь какими бы скучными ни были вечера, двух одинаковых в году не сыщешь.

Потом в дождливые воскресенья, когда слышно было, как гремел гром и билось море, она стала работать всерьез. Деревянная болванка с натянутой на нее шляпкой всегда стояла в правом углу у окна. Это было самое светлое место в комнатке, поскольку доступ свету перекрывал брандмауэр соседнего дома, на потемневших кирпичах которого виднелись какие-то буквы. Однажды я открыл окно, желая разобрать, что там написано, и с трудом сложил из букв слова: «Монополия. Фабрика Уксуса и Горчицы. Пет…» Дальше разобрать не удалось. Скорее всего, это было название известной довоенной фирмы «Петух». Надпись эта разозлила меня. Я уже видел такую давно, в Бухаресте, тоже на глухой стене какого-то завода, со стороны кладбища Стрэулешть, против пустыря, заваленного горой ящиков с пустыми бутылками. Я долго не мог понять, зачем делать вывеску на внутренней стене, которая видна разве только из наших окон, да еще из тех, что расположены по соседству, на стене бывшего Морского банка. И лишь потом я догадался, что здание банка построили позже и оно закрыло перспективу.