Василе Войкулеску - Повести и рассказы писателей Румынии

Ревность Гюнтера вытаскивала на свет доисторические, давно позабытые инстинкты. В ней была какая-то хищная жуть, словно Гюнтер, ежедневно общаясь с тиграми, погружая свои глаза ящерицы в их ненасытные, вечно жаждущие добычи зрачки (ярость в них уходила в глубину только после приема пищи — так стихает океан, пряча в своем чреве затонувшие корабли), заражался хищной жаждой абсолютной власти, обретая острую реакцию и умение подстеречь и покарать любое неверное движение жертвы.

А кто такой я — всего-навсего технарь-чертежник. С кем я вздумал тягаться?

Титания еще говорила, что эта его ярость и была самым естественным выражением любви, полноты обладания, когда жертва и палач принадлежат друг другу и жертва в итоге пожирает палача… Вот чем пахли тигры, и этот их запах, утверждал Гюнтер, стал и его запахом после долгих часов, проведенных с хлыстом в руках в одной клетке с тиграми, после того, как он засыпал у них и видел одинаковые с ними сны. Даже хлыст, который Титания подобрала после того, как из клетки выгнали зверей, а Гюнтера унесли на носилках и труп Бисмарка убрали, даже хлыст неожиданно обнаружил свой истинный облик. На следующий день она узнала, что Гюнтеру не суждено подняться на ноги, и, возвратившись в номер гостиницы, увидела на постели жесткое кожаное плетение хлыста, он показался ей похожим на умершего Змия, не способного ни к греху, ни к добродетели…

Вскоре она уехала с цирком из Лейпцига, оставив парализованного Гюнтера в госпитале, а на премьере в чешском городке неожиданный порыв ветра рванул брезентовый купол цирка. Она уже сделала первый оборот и, описав кривую в пространстве, должна была ухватиться за трапецию, которую ветер отклонил всего на несколько сантиметров вперед. Титания работала без сетки. Гюнтер говорил: «Надо рисковать, риск уменьшает возможность падения!» Обычно он стоял в центре арены и не сводил с нее глаз. В ту ничтожную долю секунды, повиснув в воздухе без спасательной трапеции — «хоть бы остаться так навсегда», — она вспомнила о Гюнтере. Ей показалось, что она видит, как он стоит посреди арены и внимательно следит за каждым ее движением. Обычно она отлично видела Гюнтера, когда просовывала лодыжку в кольцо и вращалась так вниз головой. Все мелькало кругом: и арена, и зрители — и только он всегда оставался на месте, в центре круга. Он наверняка попытался бы поймать ее или хотя бы сумел смягчить удар при падении. Она летела вниз, раскинув руки, и частично ей удалось сделать то, чему ее учили, — упасть сгруппировавшись и расслабившись покатиться в сторону. Она постаралась перераспределить силу основного удара, превратить его во множество мелких и ложных. Она сломала правую ногу и вывихнула плечо. Можно сказать, легко отделалась. А я-то сперва не понимал, почему при ходьбе она держится неестественно прямо. Когда до нашего знакомства я видел ее на стройке и в ресторане города М., мне казалось, что она движется как-то скованно, я ловил себя на мысли, что женщина должна быть более пластичной. Через несколько месяцев после нашего знакомства я вдруг обнаружил, что, двигаясь в полутьме комнаты, она слегка припадает на правую ногу. В полумраке я видел ее обнаженную, с узкими бедрами, с широко расставленными грудями (как будто они делали вид, что не знакомы друг с другом и потому не общаются), снующую, прихрамывая между железной раковиной и невысокой табуреткой, на которой варился турецкий кофе.

История, которую она рассказывала, была далека от завершения, и мне представлялось, будто я тайком читаю воскресный выпуск, выходящий огромным тиражом, и с нетерпением жду захватывающего продолжения воскресной публикации. Она давала мне возможность пережить мгновения, не похожие на тусклое и серое течение будней.

Я пил кофе, курил, а она ходила от раковины к табуретке и обратно, ходила и рассказывала, преодолевая за день не одну тысячу километров.

— Ну и как там Европа? — спрашивал я. Я иногда задавал вопросы, которые ставили ее в тупик.

— Европа? — переспрашивала она, останавливаясь.

— Да. Европейский континент.

Со временем она перестала стесняться своей легкой хромоты: это был еще один шаг к доверию. Женщины всегда чувствуют, когда можно обнаружить свои недостатки, ничем при этом не рискуя.

После несчастного случая она возвратилась на родину, выхлопотала пенсию и поехала в К., откуда была родом, впрочем, в скитальческой жизни Титании не найти такого места, которое можно назвать ее домом, были только отдельные остановки в непрерывном движении.

«И что это за имя — Титания», — думал я, имея в виду ее псевдоним. В ее семье, как и вообще в цирковых семьях, существовала традиция, со стороны выглядевшая нелепой. Из поколения в поколение членов клана нарекали громким именем. Это имя служило приманкой для еще не рожденных потомков — представителей рода, как служит приманкой соломенный заяц, подвешенный перед мордой гончего пса. Предки и потомки, еще не появившись на свет, были уже обречены носить предназначенное им имя и, дождавшись своей очереди, мчались за этим фальшивым зайцем с отчаянием истинного зверя, спотыкаясь, падая и погибая. Циркачи — этот клан одержимых мечтателей — были далеки от житейских забот: вместо того, чтобы кинжалами убивать, они опускали их в бензин, поджигали и жонглировали, ими в темноте арены. Они были слишком чисты и наивны, чтобы навязывать свои законы окружающему их более жесткому цирку.

Гюнтер, хоть и научился у своих хищников жестокости, все же сохранил веру в постоянство и чистоту чувств, свойственную людям его клана. По воскресным дням в К. я часто вспоминал друга студенческих лет Барабора и сравнивал его с погибшим укротителем. Барабор относился к жизни сурово и не питал иллюзий. Он говаривал, бывало, что, когда надеяться больше не на что, надо все начинать с нуля, а нуль — это безнадежное ничто, вроде дырки от бублика.

Для полной ясности надо сказать, что претенциозное имя Титания, которое красовалось на афише, носила еще ее мать, тоже акробатка, та в свою очередь унаследовала это имя от бабки, цирковой наездницы, дочери итальянца из Турина. Их родословная обрывается на прадеде: на дагерротипе; был запечатлен усатый мужчина с пробором, в майке с бретельками.

Он жонглировал шарами и тарелками во второй половине XIX века, в «добрые, старые времена». Бабка вышла замуж за акробата, серба по национальности, это была первая примесь славянской крови, повторенная в следующем поколении, когда вторая Титания, ставшая акробаткой, вступила в связь с известным укротителем Клудским. Впоследствии, когда ее родители уехала в Америку, она вышла за него замуж, потом она еще трижды венчалась и трижды разводилась, прежде чем в тридцатипятилетнем возрасте вышла наконец за отца Титании третьей — директора Лодзинского цирка, поляка по происхождению. Можно подумать, что, скитаясь по свету, они встречались и соединялись, инстинктивно стараясь создать идеальную пару и сохранить чистоту рода или клана. Выбор становился все более ограниченным, пока эта забота о чистоте рода не обернулась западней — клан не желал пускать в свои ряды чужака (так, скажем, в качестве возможного отца четвертой Титании я наверняка был бы отвергнут, мне предпочли бы Гюнтера, он, по их понятиям, был родственной душой).