Василе Войкулеску - Повести и рассказы писателей Румынии

— Эх! Уплыть бы куда-нибудь на корабле! — говорил я, глядя на волны.

Титания молча клала мне прохладную ладонь на затылок и долго не снимала ее, руки у нее всегда были чуть влажные. Она объясняла, что это от талька, которым она их натирала, когда работала на трапеции, поры сохранили старый рефлекс. Лично я считал, что это просто следствие плохого кровообращения. Мы облюбовали себе местечко, с которого не видна была линия берега, одно сплошное море, и бетонный край террасы превращался тогда в нос корабля, разрезающего морские буруны.

От реальности нас отделял лишь шаг, стоило сделать его, и иллюзия исчезала: мы видели берег, пляж с раздевалками, ребятишек, играющих в футбол или волейбол, и тогда корабль снова превращался в каменное здание банка, ничем не отличавшееся от ему подобных. Я вспоминал слова песни о неподвижном корабле без парусов. Эту песню пели бразильские рабы на шоколадных плантациях; покачиваясь в такт музыке, они топтали зерна какао в огромных амбарах без крыш. В их пении звучала надежда на то, что наступит день, и ненавистные амбары превратятся в корабли, которые увезут их отсюда к берегам Африки. Мелодию я воспроизвести не мог ввиду полного отсутствия слуха, но Титания уверяла, что она должна состоять всего из двух нот — верхней и нижней — и походить на колыбельную или на жалобный стон.

Поэзия рассеивалась, когда на террасу выползала одна из обитательниц дома — снять высохшее белье или покормить кур.

— Этих клушек мы в плавание не возьмем, — злился я, — повыбрасываем их за борт, в конце концов, в любом морском путешествии кто-то может оказаться за бортом.

Титания же предлагала заставить их сначала отдраить палубу, а потом высадить в ближайшем порту.

Мне скоро надоело торчать наверху, и я пошел обратно, пролезая под натянутыми бельевыми веревками. Я вспомнил своего старого друга Барабора и затосковал по нему, по нашим студенческим воскресеньям, когда мы с ним бесцельно бродили за городом.

«Пересечем эту равнину, — говорил он, простирая руку вперед, как полководец на поле битвы, — углубимся в лес и послушаем пение птиц, если они там поют, а если нет, свернем направо и мимо дорожной будки выйдем к вокзалу. Я просто умираю со смеху, когда вижу, как на запасных путях жены дежурных по станции выскакивают на перрон в халатах и кличут своих индюшек…»

Я спустился по спиральной лестнице и остановился перед заколоченным окошечком бывшей кассы. Прислушался, словно Титания могла быть дома, но почему-то не хотела мне открыть. Вот был бы номер… «Для простого чертежника у тебя слишком богатое воображение», — выругал я себя. Я вспомнил о капитане дальнего плавания, который мог в любой момент возвратиться из долгих странствий и о котором в первые недели нашего знакомства судачили тетки в своих картонных кухнях:

— Куда девался твой красавец-капитан? Ты что, порвала с ним? Видный мужчина!

То, что он был красив, занозой сидело у меня в сердце. Я страдал, потому что сам был неказист. Я часто спрашивал себя, что такого могла найти во мне Титания? Тощий, больше шестидесяти килограммов я никогда в жизни не весил, длинноносый, с приплюснутой головой.

— Ты принадлежишь к людям, рожденным на свет для тумаков, — смеялся надо мной Барабор, — обреченным всю жизнь жить в узкой щели, в которую влезть довольно трудно, а вылезти из которой еще трудней, и приходится постоянно приспосабливаться к ее размерам.

Да еще уши у меня торчали в разные стороны, словно моим единственным предназначением в этой жизни было ко всему прислушиваться. С такой внешностью я не выдерживал никакого соперничества. Дома я хранил автопортрет, написанный еще в студенческие годы. Я изобразил себя без ушей. Пия говорила, что на нем я вообще смахиваю на черта.

— Мужчина чуть краше черта — уже красавец, — возражал я, — в нем обязательно должна быть некая чертовщинка.

Этим я пытался себя утешить. Я надеялся — и это тоже служило мне утешением, — что умные женщины красавцам предпочитают мужчин сдержанных, немногословных, знающих, что сказать и как сказать. Чертовщинка во мне была, в этом я не сомневался, маленький такой чертик, невысокого ранга. Он ни минуты не находился в покое, маячил из стороны в сторону и постоянно задавал вопросы. Это и было одной из причин наших ссор с Пией. Она хотела бы видеть меня совсем ручным и по возможности всегда одним и тем же.

— «Маленькая смазливая бестия!»… Чтобы тебя шквал унес или тайфун какой-нибудь! — Я обнаружил, что стою перед дверью бывшей кассы и во весь голос кляну капитана. — Да будет это страшный тайфун с самым нежным именем какой-нибудь шлюхи Хильды, или Бети, или Джильды!..

Я попытался пристроить визитную карточку на место, но ножка у кнопки погнулась. Тогда я всунул карточку в щель окошечка кассы, вытащил шариковую ручку и поверх слов: «Я у Папуши» начертал: «Я был». Собрался было уйти, но мне показалось, этого мало, и я добавил: «И буду».

Я поступил на факультет живописи, мечтал стать художником, а вовсе не чертежником. Обстоятельства вынудили меня остановиться на полдороге. И я не жалею. Если бы мне удалось закончить институт, в лучшем случае я пополнил бы ряды художников, которые только и делают, что разглагольствуют о своих будущих шедеврах, но так и не создают их за всю свою жизнь. Я понял это, когда подружился с Барабором и сопоставил свои слабые возможности с той животворной силой, которую он принес из Вранчи. И с Пией меня познакомил тоже Барабор, так что именно он более чем кто другой определил мою дальнейшую судьбу.

Он был сыном гранильщика крестов из рода каменотесов, обитавших в отрогах Карпат. Корни этого рода тянулись еще глубже, к людям, обосновавшимся среди камыша на болотах: отсюда и прозвали их Пипириги [3] Pipirig — осока (рум.) . . Настоящее имя Барабора было Ион Пипириг. В его роду были и рыбаки из устья Сирета, но самую непоседливую часть рода потянуло к камню. С семи лет отец приучал сына, как и пятерых его братьев, тесать камни. Барабор начал заниматься этим раньше других, и работать отец заставлял ею больше других. Он, видно, считал, что именно Барабору из шести сыновей суждено перенять и продолжить знаменитое на весь край искусство, которым славился их род, — ставить красиво расписанные гранитные кресты на могилах. Барабор рассказывал, и это версия казалась ему наиболее правдоподобной, что отец пытался обуздать известного задиру тяжелой работой.

Рос он быстрее других, и половая зрелость, которая пришла к нему раньше положенного срока, смущала его и ставила особняком среди сверстников. В четырнадцать он выглядел верзилой — в пору в армию отдавать. Выслеживал в лесу собиравших грибы баб, таясь за деревьями, с трепетом начинающего преступника глядел, замирая, как кланяются они сырой земле. В возрасте, когда другие дети еще слушают сказки, его охватила такая жажда деятельности, которую он не мог утолить ни дома, ни в школе. Когда Пипириги садились за стол, Барабор, случалось, получал от отца по лбу деревянной ложкой, вымазанной кукурузой, за то, что слишком часто лез в общую глиняную миску. В школе ему доставалось от учителя линейкой за неуместные и неположенные вопросы. Он окончил школу шестнадцати лет и тут же спутался с вдовой ветеринара, умершего от сибирской язвы. Ей было лет двадцать, и прозвали ее «унтер-офицерша» за то, что она всыпала как-то жандармскому унтер-офицеру, который пытался приставать к ней. Будучи незамужней, она смолчала, боясь гнева унтер-офицерской жены, но на селе обо всем прознали.