Василе Войкулеску - Повести и рассказы писателей Румынии

И я ждал прощального платочка. То у окна сижу, то у ворот торчу — нигде нет покоя. Родные молчат. Поначалу взялись было меня успокаивать, да поняли, что напрасно. Я уверен был, что она придет. Такой ведь обычай. Не на свидание украдкой, придет открыто, честно, как обычай велит. Пройдет посреди улицы, на глазах у всего села. Дарят тебе платок — значит живи с миром, без гнева и обиды, будь гостем на свадьбе, ты сосед, односельчанин, с тобой хотят жить не ссорясь, и делить с тобой больше нечего. Платком не манили, тяжесть с сердца смахивали. Освобождали, понимаешь? Верил я, что она придет. Смотрел на пустынную улицу и видел: вот она идет, разрумянилась и еще красивей стала под белой фатой. Никого на улице не было, но я так ждал, так хотел увидеть — и видел красавицу, разнаряженную для прощания.

Изредка проходил кто-нибудь из односельчан и небось думал: «Григоре вон платочка ждет». Да не было мне до людей дела, и ни до чего мне дела не было. Может, я и смешон был, да кто на моем месте об этом думал бы! Стыдиться мне было нечего, таков обычай: прежнему зазнобушке невеста платок дарит и, словно госпожа, позволяет поцеловать себе ручку. А если сама идти не хочет, посылает из родни кого, сестру или брата…

«Отложили свадьбу, — думал я. — Она и не идет». Всякое случается. Отложили из-за дурной приметы: шли в церковь, заяц дорогу перебежал, пустые ведра встретили, курица петухом кукарекнула, ястреб над домом круг положил, сова на сарай села, собака завыла, на дворе животина какая сдохла. Случается всякое. Отложили свадьбу, а я жду и жду от нее платка понапрасну.

А тут музыка как грянет. Значит, свадьба в разгаре, все идет своим чередом. И какая музыка! Как играли! Громко, весело, на все село. Правда, мне-то казалось, играют у меня под окнами, чтобы мне досадить больнее. Много было музыки, много музыкантов — богатая, достойная свадьба. «Да-а, — повторял я, — да-а, теперь ей не так-то просто прийти сюда. Если плясать начали, куда как не просто».

И все-таки я надеялся, что она придет, мы поглядим друг на друга и поплачем вместе. Да что! Мне и одной ее слезинки хватило бы до конца дней, и я со всем примирился и жил бы потом и ее позабыв, и этот день, и терзанья свои, и муки.

Мы с ней встретимся у калитки, скажет она «прощай» хрипловато, и бросится бежать, и исчезнет в щемящем плаче скрипок.

«Почему она не идет? — мучился я. — Забыла. И то сказать, забыть — дело не хитрое! Сколько суеты да хлопот со свадьбой, и гости тут, и родня, долго ли потерять голову? Мне-то к чему себя мучить? Забыла — бог ей судья, а у меня и своих дел довольно. Спущусь-ка в погреб, выпью ведро вина, просплю три дня, и делу конец». А потом снова злость и обида меня разбирают. Не могла забыть! Как ты думаешь? Мы ведь будто помолвленные были, два года я с ней одной только и разговаривал, хору не раз вместе отплясывали, просто-запросто такое не позабудешь.

А не кажется ли тебе, что ей жених запретил? Да, так оно и есть, запретил жених. Пошатался он по белу свету, для него наши обычаи — тьфу, порядка нашего он не чтит, все ему кажется бестолковым да бессмысленным. Он ее и не пустил, точно, точно. Она сама собиралась, хотела, чтобы все честь по чести было, знала, что я жду, и село ждет, а ему и дела нет до обычаев, не пустил, да и все тут. Он к тому же ревнивый был. Страшно ему стало, что девушка в глаза мне взглянет, не уверен был в ее любви, побоялся, что потеряет, что старая любовь новым огнем вспыхнет. Это он виноват во всем, что произошло в тот вечер. Во всем, что было потом, он один виноват.

Я думал, что и она, верно, обо мне думает. Не отнесла платок — и места теперь себе не находит. Сердцем чувствовал, что невестин плач ее о девичестве — обо мне плач, о наших с ней вечерах. Она о девичьей поре причитает, а слезы обо мне текут. Скажи, причитают сейчас невесты, как бывало раньше? Ты слышал хоть раз, как невеста плачет-разливается, а музыканты ей песню наигрывают? Она плакала, и не могло быть так, чтобы обо мне и слезинки не выронила. Ты думаешь, я себя утешал? Да нет! Как мне думалось, так оно и было. На веселой их свадьбе не обошлось без меня. Может, из родни кто накануне вошел и спросил: а с Григоре как? Когда ему платок отнесешь? Прикрикнул жених, и всем за него стыдно стало.

Потом мне пришло в голову пойти туда и разогнать свадьбу. Встать на пороге и сказать, что явился я за тем, что мне полагается, измордовать жениха, убить его. Не знаю, что ты обо мне думаешь, все давно быльем поросло, сидим себе и беседуем. А тогда я музыку все время слышал, барабанный гром — тра-та-та, тра-та-та, прямо в уши, от ярости голова шла кругом, гляжу, а в глазах тьма ночная, кромешная, до ума ли тут, обезумел. Тюрьма, полиция — трын-трава! Солнце село, я один-одинешенек, ни бога на небе, ни людей на земле — только закатный уголек в зрачках багровеет. Чувствую, оторвутся сейчас ноги от земли и понесут меня куда вздумают, рука сама нож в кулаке зажмет, я не я, остановить некому. И кто знает, что получится? Но я ждал все-таки, ждал весь вечер. Верил: вечером она придет. Тебе я расскажу все… На конюшне заржал мой конь, мы с ним точно одно существо были. Он тоже обезумел к ночи, бил копытами, словно подавал сигнал, и мотал головой, будто… решился…

Старик смолк и виновато опустил глаза. Я взглянул на дом: на пороге стояла иссохшая старуха. Можно было сразу сказать, не жилец она на белом свете. Ее словно бы из того дерева сладили, из какого крест на могилу ладят.

— Опять та же сказка, — выкрикнула она. — Далась тебе эта свадьба! Проклятье на твою голову! И мне она недешево стала! Ты мой век ею укоротил! Утопиться бы тебе, а страдание твое заместо камня на шею, вот тогда бы и я вздохнула. Во мне тоже живая душа мучится! — Старуха оборотилась ко мне: — А ты чего из него жилы тянешь? Слышал, какая речь ведется, и молчал! Сук осиновый по вас плачет!

И сгинула старуха, будто привидение, — ушла в дом, и оттуда понеслось ее гневное бормотание. Сегодня старик больше слова не вымолвит. Он молчал, глядел сквозь ветви на длинную улицу, словно ждал, что вот-вот появятся на ней крылатые конники с платком от девушки, что жила-была когда-то на белом свете. Не знаю, о чем он думал, и был он будто бы и не здесь вовсе. Сумерки сгущались, и старик становился меньше, меньше, мне стало жутко: вот сейчас он исчезнет в печали воспоминаний, жалобных проклятиях старухи, в глубинах своей памяти. Сухонький, он показался мне осенним листком в ворохе оживших видений. Дунет ветер и унесет весь ворох и его с ним вместе. Гуще и гуще сумерки. Тень укрыла долину, деревья, — тень девушки, что ушла от нас, укутавшись ожиданием и туманом. Колыхался белый платок в небе, словно медленно плывущее облачко. Вечерняя мгла затенила взгляд старика, и он углубился в нее, спеша свидеться со своей возлюбленной, а она идет в кровавом закатном блеске ему навстречу, идет за тем, что ей положено. Вечерняя мгла незаметно заполняет и мои глаза. И я устремляюсь вслед за стариком навстречу ночным видениям. Тело старика тает, словно дымок, готовый лететь за платочком облака. Оно все невесомее, все прозрачнее.