Василе Войкулеску - Повести и рассказы писателей Румынии

— Тогда я не буду есть, а постою за вашей спиною и стану вам прислуживать.

— За мной ты постоишь в другое время и на другом месте, — улыбнулся, смягчаясь, игумен. — А теперь сядь рядом со мною и спой. Недаром ты иеродьякон. Не тревожься, найдем и четырнадцатого.

Вдруг отец-привратник, которому надлежало не сводить глаз с окна, дабы видеть лошадь, из-за чего ему было бы не до трапезы, вскочил, озаренный мыслью:

— А что, если привести в дом кобылу? Тоже ведь божья тварь. Посадим ее во главе стола, чтобы было ей просторнее и чтоб нас не стесняла, повесим ей на голову мешок с овсом, а кадушку с водой на стол поставим.

— Говорят, лошадь равна семи людям, — подтвердил игумен. — Так что мы намного превысим число Искариотово.

Хитроумное избавление от возникшего вдруг препятствия было встречено криками радости.

Угощения следовали одно за другим. Суп с фрикадельками, голубцы, вырезка и отбивные, зажаренный на противне поросенок с капустой и картошкой, тефтели маленькие и большие, величиной с ладонь, шипящие сардельки, из которых, стоит дотронуться вилкой, брызжет сок. И все это окроплено пятью сортами доброго вина, которое пили из глубоких хрустальных бокалов. Поскольку брат Минодор чувствовал большее расположение к женским сладким винам, игумен, его повелитель, в отеческой своей заботе разъяснял ему когда словом, а когда примером и направлял его к винам мужским, крепким, вселяющим мужество.

В самый разгар трапезы кобыла, съевшая многовато, стала исторгать переваренную пищу с непристойным шумом и дурным запахом.

— Скотина, она и есть скотина! — с отвращением сказал отец-привратник, поспешно перевязывая ей мешок с морды на хвост.

Но напрасно. У кобылы были и другие мерзкие нужды. Она без стеснения расставила задние ноги, и полилась та пахучая влага, которая способна отрезвить пьяниц. Лужа достигла ног святых отцов, отчего те были принуждены поднять их на перекладину.

— Выстави ее на улицу, — приказал игумен. — Пускай делает у окна, что ей вздумается.

И Лизу привязали к решетке; кобыла просовывала сквозь решетку голову и, казалось, улыбалась шутке, какую сыграла с монахами.

— Теперь принесите четырнадцатый прибор сюда, ко мне.

И, шаркая ногами по луже, оставленной грешницей, игумен Иоасаф вновь уселся во главе стола. Согласно его приказанию справа и слева ему поставили по миске и по бокалу, а по бокам с двух сторон положили вилку и нож.

— Я, — разъяснял он братьям, — ем по крайней мере за двоих, да вас двенадцать — итого четырнадцать. Но на сей раз, может, одолею и за троих.

Взяв в правую руку ложку, а в левую — другую, он опустил их в суп, потом сунул обе в рот одновременно, как будто ели сразу двое. Тем же манером, вооруживши обе руки вилками, он заглатывал сразу по два куска жаркого и по два колесика огурца, размалывая их с легкостью зубами и смакуя, точно сладости. А когда взял в обе руки по бокалу и чокнулся сам с собою, то воцарилось священное молчание. Все с удивлением и завистью смотрели, как ловко он поднес их к губам и опустошил оба разом, слегка откинув назад голову, и при этом ни капли не пролил.

Обед длился до позднего вечера за болтовней, побасенками и историями, но пуще всего за светскими песнями и стихирями. И не прервался бы, если б не кобыла. Забота о ней протрезвила попа Болиндаке и отца-привратника, попечению которого была она вверена. Отцу же привратнику было желательно поскорее вернуться на пиршество, с которого он принужден был уйти раньше срока.

Где запереть ее на ночь? Поповские страхи — будто ее преследуют разбойники, карауля, чтобы украсть, — усугублялись, подстрекаемые вином, от которого, как известно, тревоги разрастаются по крайней мере вдвое. А тут еще подул ветер и спустилась тьма, так что попу везде мерещились схоронившиеся бандиты.

Монастырская конюшня — развалющий сарай, прохудившийся, грязный, где стояло несколько кляч, — была не для Лизы. Не запереть ли ее в келью? Один черт! Разбойник ударом плеча может высадить дверь. Разве если кто там спать будет. Но заботливый хозяин понимал, что, кто бы, принеся себя в жертву, ни лег с лошадью, все равно спать будет как убитый, без просыпу. В кельях для приезжающих, где крашеные стены и циновки на полах, она снова набезобразничает. Да и кельи эти как следует не запираются.

Отец Нафанаил, старик с пучками бровей, точно два хохолка, упавшие на сверлящие глазки, высказал соображение, что стоило бы запереть ее в церкви. Толстые каменные стены, кованные железом двери, стальной замок с потайным запором и окна высоко — сам дьявол на них не вскарабкается.

Но игумен возмущенно воспротивился и принялся хулить Нафанаила на чем свет стоит.

— Как можешь ты, отец, рассуждать, точно юнец неразумный? — распекал его игумен. — Смеем ли мы осквернять дом господень?

И стали снова обсуждать, куда укрыть кобылу. Пока они изрядно так друг друга мучили, попу вспомнился его забытый дом, попадья, заждавшиеся дети…

— Воротимся домой, отец протоиерей, — забеспокоился батюшка. — Доедем поздненько, однако всех найдем бодрствующими, и стол ломится от угощения. Теперь женка, как я ей и велел, зарезала гусыню и двух кур. Пироги испекла из кукурузной муки. У меня и цуйка, и доброе винцо, за которым можно побеседовать.

Протопоп туго стал соображать и мешкал. Игумен же и другие монахи на них набросились и в один голос со всех сторон твердили:

— Да как такое возможно! Никогда не позволим. Уезжать среди ночи? Чтоб на отца протоиерея напали разбойники? Чтобы у попа украли кобылу? Не разрешаем уехать, и все тут! Слыханное ли дело так попирать законы гостеприимства!..

— Беги, брат, — приказал игумен привратнику, — возьми себе кого-нибудь в помощь, заприте изнутри, как зимой, большие ворота. Чтоб никто не ушел и особливо чтоб никто не вошел и нас не потревожил. Да задвинь их покрепче на засов — словно от бандитов.

И другие гигантские дубовые ворота, что были рядом — у того проулка, через который въехал Болиндаке, — тоже были заперты. Теперь монастырь стал как крепость. Чтобы туда проникнуть, надо было взять его штурмом!

— Ну, что ты теперь скажешь? — спросил игумен.

— Скажу, что кобылу мою скорее здесь украдут, где над ней нету крыши, чем на дороге, — резонно возразил поп на похвальбу игумена. — Выходит, ночь ей здесь проводить посреди двора, и роса на нее падет или дождик намочит. Потому как в конюшню вашу я ее не поведу.

Старец почесал затылок.

— Накроем ее одеялами.

— Нет… Я скажу другое. Оставлю я в монастыре отца протоиерея — пускай живет, сколько заблагорассудится.

— Ему надобно пожить здесь не менее трех дней, как положено в обители, — оборвал его отец-привратник.

— Пускай остается, на сколько захочет, — продолжал поп, — а вы доставите его дальше, куда ему нужно.